Кристофер Паолини - Наследие

Эрагон несколько минут наблюдал за грозными птицами, и они, судя по всему, тоже за ним наблюдали, потом они разом взлетели — причем совершенно бесшумно, как призраки, — и исчезли где-то на западной окраине города.

Ближе к рассвету, когда на востоке меж двух горных вершин загорелась утренняя звезда, Эрагон спросил себя: «Так чего же я, собственно, хочу?»

Странно, но до сих пор он себе этого вопроса не задавал. Да, он, как все вардены, хотел свергнуть власть Гальбаторикса. А потом? Если бы им действительно удалось победить — что дальше? С тех пор как они с Бромом и Сапфирой покинули долину Паланкар, Эрагон всегда считал, что когда-нибудь они с Сапфирой туда вернутся и будут жить вблизи его любимых гор. Однако же, обдумывая подобную перспективу, он все чаще понимал, что она уже не кажется ему столь привлекательной, как в ранней юности.

Он вырос в долине Паланкар, и она навсегда останется для него родным домом. Но разве там осталось что-то дорогое для него или для Сапфиры? Карвахолл разрушен, и даже если его когда-нибудь отстроят заново, прежним ему никогда уже не стать. Кроме того, большая часть друзей, которых они с Сапфирой успели приобрести, проживает в иных местах; все это представители различных рас, и всем им они с Сапфирой чем-то обязаны, и эти обязательства никак нельзя сбрасывать со счетов. После всего того, что они видели и совершили, Эрагону с трудом представлялось, что им с Сапфирой будет достаточно жизни в самом обычном, захолустном селении. Ведь небо — не плоскость, а бескрайнее пустое пространство. И земля, оказывается, круглая…

Если бы даже они и вернулись в Карвахолл, то чем они могли бы там заниматься? Выращивать коров или возделывать пшеничные поля? У Эрагона не было никакого желания жить землепашеством, как та семья, в которой он вырос. Он — Всадник, а Сапфира — его дракон; их судьба и вечная обязанность — всегда быть на переднем крае истории, защищать мир и покой Алагейзии, а не сидеть у камина, толстея и становясь ленивыми.

И потом еще Арья… Если они с Сапфирой поселятся в долине Паланкар, Арью он будет видеть крайне редко, а может, и никогда больше не увидит.

— Нет! — громко сказал Эрагон, и это слово прозвучало в тишине, точно удар молота. — Я не хочу возвращаться назад.

Холодок пробежал у него по спине. Он давно уже понимал, как сильно изменился с тех пор, как вместе с Бромом и Сапфирой отправился выслеживать тех раззаков, но все это время он цеплялся за представления о том. что где-то в глубине, в самой своей сути остается тем же мальчиком из Карвахолла. Только теперь он окончательно понял, что это не так. Того мальчика, каким он был, когда впервые покинул пределы долины Паланкар, давно уже нет. Он, Эрагон, даже выглядит теперь совсем иначе, действует иначе, думает иначе; он больше не намерен возвращаться к прежней своей жизни.

Эрагон глубоко вздохнул и медленно, с каким-то дрожащим придыханием, выпустил воздух из легких, так же медленно осознавая открывшуюся ему истину.

— Я больше не тот, кем был. — Когда он произнес это вслух, мысль его, казалось, стала материальной, ощутимой физически.

А когда первые лучи солнца осветили восточный край неба над древним островом Врёнгард, некогда служившим обителью драконам и Всадникам, Эрагону пришло в голову одно имя, и как только он об этом имени подумал, его вдруг охватило чувство уверенности.

Он произнес его про себя, чтобы пока что оно могло прозвучать лишь в самых сокровенных глубинах его души, и все его тело разом откликнулось на этот призыв, ожило — казалось, Сапфира одним ударом разрушила некое препятствие, вставшее у него на пути.

У Эрагона от волнения перехватило дыхание. Он то плакал, то смеялся — смеялся от радости, ибо ему наконец-то удалось найти это имя, и плакал, вспоминая все свои неудачи, все свои ошибки, которые теперь стали ему совершенно очевидны, и он лишился спасительных заблуждений, способных его утешить.

— Я не тот, кем был когда-то, — шептал он, стиснув руками край площадки на вершине колонны, — но теперь я знаю, кто я есть!

Это имя — его истинное имя — оказалось слабее и обладало большим количеством изъянов, чем ему хотелось бы, и он проклинал себя за это. Однако оно проявило в нем и много такого, чем с полным правом можно было восхищаться. И чем больше Эрагон думал обо всем этом, тем отчетливее воспринимал суть своего характера, суть своего внутреннего «я» — свое истинное имя. Нет, он был далеко не самым лучшим человеком в мире, но и самым худшим он тоже не был.

— И я ни за что не сдамся! — прорычал он.

Его утешало то, что суть его личности отнюдь не казалась ему неизменной; он, безусловно, мог ее исправить, исправить самого себя — нужно было только захотеть. И он, сидя высоко над городом, поклялся себе, что в будущем непременно постарается стать лучше, даже если это будущее и окажется к нему слишком суровым.

По-прежнему то смеясь, то плача, Эрагон поднял лицо к небу, широко раскинул руки и вскоре ощутил в душе глубокий покой, на дне которого притаились радость и смирение. Несмотря на запрет Глаэдра, он еще раз, уже шепотом, произнес свое истинное имя, и снова все его существо всколыхнулось под воздействием этих слов.

Некоторое время он постоял на вершине колонны с широко раскинутыми в стороны руками, словно приветствуя свою судьбу, а потом головой вперед нырнул вниз, к земле, и за мгновение до удара произнес: «Вёохт», замедляя падение, и аккуратно приземлился на потрескавшуюся каменную плиту, точно выйдя из доставившей его кареты.

Затем он вернулся к фонтану в центре площади, отыскал свой плащ и, видя, что солнечные лучи уже освещают весь разрушенный город, поспешил к своему «дому-гнезду», мечтая поскорее рассказать Сапфире и Глаэдру о своем открытии.

54. Свод душ

Эрагон подхватил с земли меч и щит; ему не терпелось применить свои знания, однако опасения все же таились в его душе.

Как и в прошлый раз, они с Сапфирой остановились у подножия скалы Кутхиана; Элдунари Глаэдра было спрятано в маленьком ларце, который находился в одной из седельных сумок на спине Сапфиры.

Было все еще довольно рано; солнце ярко светило сквозь мокрые от дождя ветви и редкие облака. Собственно, когда Эрагон вернулся в лагерь, они с Сапфирой хотели сразу же отправиться к скале Кутхиана, но Глаэдр настоял на том, чтобы Эрагон сперва поел и немного передохнул.

И вот теперь они наконец вновь стояли перед этой зубчатой скалой, и Эрагон чувствовал себя чрезвычайно уставшим от ожидания, как, впрочем, и Сапфира.

С тех пор как они назвали друг другу свои истинные имена, связь между ними, похоже, стала еще крепче — возможно, потому, что оба услышали в этих именах искреннюю любовь и привязанность друг к другу. Они, в общем-то, знали это раньше, и все же столь основательное доказательство еще усилило ощущение этой взаимной любви и близости.