Олег Верещагин - Скажи миру – «нет!»

– Идите сюда! – позвал я. – Идите, ну?! Трусы, ничтожества, ублюдки! Я один, так чего же вы боитесь, сволочи?! – Я подкинул палаш и, поймав его за кончик лезвия, перебросил в руку рукоятью. – Кто будет первым – ты?! – я сделал выпад палашом. – Ты? Ты? – Они отшатывались, а я смеялся.

Первая тройка бросилась на меня дугой, а остальные ждали – точно, если я прорвусь через атакующую тройку, меня встретят и остановят те, а сзади нападут эти трое…

Ладно.

Я перехватил ятаган дагой и отклонил с такой силой, что урса, не желавший выпустить свое оружие, вместе с ним описал дугу и столкнулся с соседом. Третий взвыл, откатываясь, – я пригнулся и отрубил ему большой палец на правой руке. Выскочил из-под клинков опомнившейся парочки, пнул одного в колено, встретил чью-то челюсть кулаком с дагой…

…есть! Ятаган остро, но почти не больно полоснул снаружи левое бедро – боль вспыхнула только когда я перенес тяжесть тела на эту ногу. И оказалась резкой, огненной, от чего я на миг потерял подвижность, – за что и поплатился. Еще один клинок свистнул по плечу, другой – поперек груди. Доспех выдержал оба удара, но уже на отскоке вражеский клинок вонзился в то же бедро – пониже первой раны. Стиснув зубы, я раскидал ятаганы, достал кого-то дагой, и, кажется, неплохо – он свалился в кусты. Но тут же что-то увесисто ударило в руку живым электричеством, и моя дага с ясным музыкальным звуком переломилась у рукояти. «Да будет проклят наш кузнец, не встать ему, не лечь!» – мелькнула в голове строчка из робингудовской баллады. Я отмахнулся палашом, вырвался. Горячие струйки стекали по ноге, уже добравшись до сапога. Я засмеялся, швырнул рукоять в урса. Выдернул из перевязи два ножа, сжал их в левом кулаке «бутербродом» – так, чтобы в стороны торчали широкие короткие ромбы лезвий.

– Ну, – пролаял я, – кто из вас подойдет и прикончит меня?!

Они снова бросились тройкой. Стиснув зубы, я начал рубить – просто, грубо и примитивно. Один нож остался в чьем-то горле, я выхватил последний из перевязи, но тут же уронил оба – удар пришелся по левой руке ниже локтя, и я услышал и почувствовал, как хрустнула разрубленная кость. Выше старого перелома.

Вот и все. Точным выпадом я проткнул грудь слева подвернувшегося урса. Успел вырвать оружие, отбить удар, но другой клинок пробил толстые полосы кожи справа на груди, распорол доспех и скрипнул по ребрам. Взмахом я снес руку ранившему меня и вогнал палаш в открытый рот еще одного.

Их оставалось четверо, один – тот, раненный в руку. Еще двое – с перерубленной ногой и однорукий – ползали по тропинке и выли. Кровь щекотно текла по ребрам. А из руки брызгала струйкой при каждом движении. Рука противно немела.

Они не нападали. Боялись. Видно, что боялись. Но сейчас их страх был их же силой. Каждая секунда уносила мою кровь, а с ней – жизнь.

Слово надо держать. И я поклялся им, что никто из них не уйдет отсюда живым.

Мне почему-то показалось на секунду, что сейчас они побегут. И я, продолжая улыбаться онемевшими губами, скомандовал:

– Стоять.

Это очень важно и неплохо действует – когда противники считают тебя немного «сдвинутым по фазе». Урса, конечно, и без того считали… но вот стоит окровавленный мальчишка с оружием, только что уложивший десятерых из четырнадцати в их отряде. И предлагает что-то – непонятно что, но с улыбкой.

Страшно, конечно. Я бы вот сейчас на них и ломанулся… но куда там, нога меня не послушается.

Плохо совсем.

Как раз когда я об этом подумал – они на меня и бросились. Все четверо, разом…

…На еще один «московский» меня все же хватило – ятаган, который урса успел вскинуть над головой, брызнул черно-серебряным крошевом, и конец моего палаша распластал урса лицо. Он взвыл, но захлебнулся кровью. Меня в это время успели несколько раз ударить – доспех худо-бедно отразил удары… но не все. Я почувствовал, как один ятаган – попал в стык, пакость! – вошел между ремней под ребра слева.

Я молча ударил урса в лицо кулаком в оплетке эфеса – с такой силой, что у него хрустнули сразу челюсть и шея, он повалился навзничь. Да, этот мир меня силой не обделил… Ятаган остался торчать, обжигая сумасшедшей болью. Поворачиваясь на здоровой ноге, я круговым ударом достал замахнувшегося врага – тот открыл рот и рухнул на колени в груду вывалившихся под ноги кишок.

Последним остался тот, раненый. Вон он побежал – не оглядываясь, изо всех сил побежал…

…В спине у него уже торчал мой палаш, кажется, прошедший насквозь, а он все еще бежал, упал только через несколько секунд.

Я вырвал ятаган и метнул его в последнего живого – того, с подрубленной ногой, он сейчас уползал в кусты. Ятаган пригвоздил его к земле, и урса несколько раз дернулся, потом затих.

Правая нога у меня подломилась, и я упал на бок, успев выставить руку, чтобы сберечь рассеченные ребра. Левая рука ударилась сверху о раненый левый бок, как чужая, но обе раны отплатили такой болью, что опустилась черная пелена перед глазами.

Когда она поднялась – я увидел урса. Того, которому отчекрыжил палец. Он шел ко мне, зло щерясь, держа ятаган в левой руке и что-то скрежещуще приговаривая.

Я холодно наблюдал за ним, не испытывая никакого страха. Краем глаза видел, как из руки кровь течет неостановимым ручейком, пропитывая землю. Хана, что ли?

Да, страха не было. Мелькнула мысль, что Танька останется одна, но тут же подумалось – о ней позаботятся все наши, не бросят. А все остальное – не так уж важно.

Кроме одного. Вот этот – он тоже не должен уйти.

У меня есть складник (здорово сточенный – но это нож) и здоровая левая нога. Это немало. Подходи, подходи, дурачок, ближе…

Правой рукой я – за спиной – открыл извлеченный из чехла нож. С трудом открыл – одна рука…

Урса подошел и встал надо мной – кретин, улыбающийся и счастливый, гадостно счастливый при мысли, что сейчас он меня убьет. Я неловко махнул рукой и выронил нож под смех отскочившего урса; тело вывернуло болью наизнанку. Но я улыбнулся и сказал:

– Падай, дурачок. Ты убит.

Все еще улыбаясь, урса шагнул ко мне – и с диким воплем рухнул.

Когда перерезаешь подвздошную артерию – боль в первые секунды не ощущается совсем. А умирает порезанный от кровопотери через 10–15 секунд.

Он еще дергался, пытался встать и выл, забыв обо мне начисто. Мне уже было все равно.

Кое-как – зубами и здоровой рукой – я перетянул перерубленную руку выше раны, и кровь остановилась… почти. До остальных ран мне было не добраться, и я понял, что все-таки умру.

Спокойно так понял и пополз, потащил себя по тропинке, обползая трупы и двигаясь по крови, не успевшей впитаться в землю или превратившей ее в кровавую грязь.