Сергей Петренко - Апрель. Книга первая

Он почти успел. Илле был ещё жив, когда Тэриол забрал его из Огня. Тело мальчика не обгорело снаружи, потому что Илле успел перевести Огонь в «жгут силы» и взял в себя. Опытный Золотой сумел бы свернуть «жгут» в кольцо и выжить. Илле умирал. Сила Огня пожирала его изнутри. Слишком большая…

Тэриол связал эту Силу печатями Тогородора. И ринулся через колодец Киина к пещерам водяных.

— Разве ТЫ не видишь, что этот жгут всё ещё связан с Большим Огнём в Сердце Горы? — изумлённо произнёс древний Игур, старейшина морского народа у Островов.

— Я отсеку его. Но мозг мальчика повреждён, моих сил недостаточно, чтобы остановить разрушение в живом человеке. Нужно контролировать как минимум движения всех токов в организме.

— Ты одержим, Тэриол! Я помогу тебе, но после этого расскажу обо всём на Совете Островов. Ваши опыты стали слишком опасны. Сердце Горы растревожено. А мозг этого ребёнка повреждён необратимо. Зачем он тебе?

— Я согласен на все твои условия, Игур. Начнём, а то мне становится слишком больно держать Печать…

Игур кивнул.

Адарион говорил:

— Тэриол, как один из высших эдели, должен был знать, что, разрывая жгут Огня, он провоцирует выброс, и выброс неизбежный. Если бы Тэриол своевременно оповестил кого-нибудь из адептов Огня, выброс был бы локализован. Один эдели может контролировать лишь одну часть разорванного жгута. Вторая остаётся свободной и активно ищет выхода разбуженной силе. Напарник должен быть наготове: мгновенно перехватить конец жгута, увести его вниз и замкнуть на Источник. Любой ученик третьего года обучения понимает это, как одну из основных истин жизни — чтобы жить, нужно дышать, например. Тэриол стал манипулировать жгутом в одиночку, понимая, что никто из прочих высших эдели не поддержит его затею — спасать ученика, чей разум необратимо повреждён Огнём; рискуя при этом нарушить стабильность подземных токов.

Когда мы заметили и перехватили выброс, он прошёл уже два уровня печатей. Пять из семи высших адептов сейчас замкнули круг, сдерживая Огонь. Но его то удаётся оттеснить вглубь, то он снова разрывает печати. Мы не можем сказать, как долго это будет продолжаться. Если Огонь не перестанет подниматься, силы высших адептов иссякнут, и тогда круг придётся держать посвященным низших ступеней. Адепты выстоят двое суток наверняка. Что случится дальше — предсказать невозможно. В наших хрониках описаны случаи, когда эдели гасили выбросы, по силе подобные этому и даже превосходящие. Но всегда это были спонтанные всплески, рождённые случайными процессами внутри хаотического сознания Огня. Их удавалось погасить за минуты или часы. Случай же, когда Огонь был разбужен и поднят самим эдели, в истории был только один. И кончился он…

Труднее всего переносить зиму. Дети Города-на-Холме радуются до визга, до обмирания, когда в небе закружится первый снег. А я с тоской думаю, что до следующего мая не смогу летать.

Ветер на Островах никогда не был таким колючим и жестоким. Наступил ноябрь, и люди укутались в тяжёлые, толстые свитера и штаны из шерсти, кожаные куртки и тяжеленные сапоги. Первая осень была для меня страшной. Я не мог чувствовать ветер. Щёки, уши горели от его хлёстких песен. Так заигрывания большой и глупой собаки оставляют отметины на коже. Только собаку всё же можно выучить. А ветер — никогда.

Нельзя летать, не чувствуя ветер всей кожей, ветер тёплый и сильный. Холод сковывает, съёживает, тяжелит.

Я отказывался принимать это. В октябре той самой первой осени долго стояли тёплые дни. Я летал в лёгких штанах и рубашке из прозрачной для ветра, пушистой фланели. Это было трудно, я чувствовал себя скованным, неуклюжим. Так человек, плохо видящий в сумерках, боится угодить ногой в канаву или запнуться о кочку.

Материковые ветра вообще были другими — вертлявые, суматошные, с коротенькими для стихий мыслями и быстрыми, переменчивыми ощущениями. Иногда я думаю, что сошёл бы с ума, окажись мы на материке впервые поздней осенью или зимою.

Последний настоящий полёт случился двадцатого октября. С утра светило солнце, оно прогрело воздух после трёх прохладных дней, небо было ясное, и, если бы не посеревшая земля и стремительно чернеющие леса — можно было бы считать, что вернулось лето.

Я уже научился быть предусмотрительным: насморк — это ужасно! Это конец всего, потому что лихорадка и заложенный нос делают меня слепым и глухим для ветра. Абсолютно. Какие там полёты, ветер становится просто-напросто неживым, неприятным явлением, от которого хочется спрятаться. На Островах ничего подобного не могло произойти никогда! Горько-солёная, теплая морская вода, которою насыщен воздух, такая привычная, вездесущая… Заложенный нос? Больное горло? Что это такое, что за чепуха?!

Троготт, наш судовой врач, в то время ещё не открыл аптеку, но старательно изучал местные травы, минералы и труды материковых медиков. Он уже тогда начал ломать голову над проблемой стэнции, но нам об этом не говорил. Я захватил у него бутылочку согревающего снадобья и отправился на дальние холмы.

К вечеру небо затянуло тучами, похолодало. Пришлось надеть куртку, лететь без доски дальше нечего было и думать. Скоро стемнеет, а я забрался невесть куда, и усталость давила, просто прижимала к земле. Благоразумие подсказывало, что следует повернуть назад и лететь к Городу кратчайшим путём. Но я уже знал, что этот полёт последний в году, до самого лета, и не мог удержаться — впереди манила незнакомая долина с невероятно красивыми рощами. Хоть ненадолго, хоть одним глазочком, чтобы потом думать о ней зимою, сидя у трескучего огня…

В роще нашлось несколько кустиков боярышника. Плоды были мелкими и несладкими, глотать их суховатую, пресную мякоть тяжело, но я всё жевал и жевал… потом набрёл на куст незнакомых ягод — листва с веток облетела, зато самих ягод, чёрных, с липким, ядовито-жёлтым соком, сладковатых и очень странных на вкус, на кусте оказалось видимо-невидимо. Почти наверняка они были ядовитыми, но я не удержался и съел горсть. И запил настойкой Троготта, которая, хоть и не считалась противоядием, но, во-первых, я просто ужасно хотел пить, а во-вторых, она бодрила и придавала сил.

Надо было как можно быстрее лететь домой. Но я всё-таки нарвал ещё три-четыре горсточки ягод, спрятал их в мешочек. Вдруг пригодятся Троготту…

В Город я вернулся затемно. Измученный, плюхнулся за стол, выхлебал миску картофельного супа, а потом ещё пил обжигающий мятный чай.

Я спал и не спал. В каком-то дремотном оцепенении я слышал тихий разговор Троготта с Ливви, нашим корабельным плотником. Даже не разговор, а обрывки, они прилетали и улетали, колеблясь, как тени от свечей, делаясь то чётче, то расплывчатей.