Дана Арнаутова - Колечко

Ко двору трактира они подлетели на закате. Уходящее за виднокрай солнце заливало землю последними лучами, а казалось, что красило кровью. И с другого края темнеющего неба вставала такая же кровавая круглая луна. Скатившись с седла, Раду придержал коня Миру. Тот легко, птицей, спрыгнул на землю, и тут же потерял всю свободу, замер неуверенно, даже сгорбился.

— Миру… — подбежавший батюшка Илие торопливо перекрестил цыгана, не заботясь, разумеется, что тот его не видит, а потом обнял. — Миру, спаси тебя Господь и Пречистая дева!

— Она снова здесь, Илие? — прошептал цыган, цепляясь за рясу священника скрюченными пальцами. — Она здесь, я чую. Помоги нам бог, Илие, остановить ее сегодня и навсегда.

— Поможет, — твердо проговорил Илие. — Обязательно поможет. — И, оглянувшись на Раду, добавил. — Аза — дочь Миру. На ее свадьбе он играл, когда убили молодого Бахти, жениха Азы. И больше поклялся не играть никогда в жизни.

Да, луна вставала над потемневшими улицами и домами красная, как кровь, Раду таких еще не видывал. Хозяин трактира со всеми домочадцами еще два часа назад ушли к родне, накинув на главную дверь здоровенный замок. Поковыряв этот дурной кусок железа проволокой под неодобрительным взглядом батюшки Илие, Раду скинул замок, сходил в трактир и принес бутылку ракии с нехитрой закуской. Разлил по глиняным стаканам на троих. Себе, Миру и Илие. Выпили молча, не чокаясь, как на похоронах, закусили холодным мясом. Цыган жевал медленно, словно прислушиваясь к чему-то, но вокруг стояли только обычные для летней ночи звуки. Фыркали лошади, привязанные в другом конце двора, трещал кузнечик, несколько раз ухнул сыч.

— Когда-то я мог сыграть ночь, — сказал вдруг слепой цыган. — Я мог сыграть даже женское сердце и мужскую страсть. А теперь только смерть подпевает моему смычку. Я нарушил свою клятву, Илие. Я каждую ночь брал скрипку и играл на ней. Правда, во сне. Бог простит меня? Отпустишь мне этот грех?

— Отпускаю, сын мой, во имя Отца, Сына и Святого духа, — сказал священник тому, кто был едва ли не старше него.

Прежде чем открыть рот, Раду глубоко вздохнул:

— Отче, я грешен. Я убивал, воровал и грабил. Я блудил с девицами и женами. Я лгал. Еще что-то делал такое, чего нельзя. И постов не соблюдал. А в церкви был за двадцать лет один раз — и то сами знаете зачем. Я великий грешник, святой отец. Вы мне грехи не отпускайте, а лучше отпустите их Марджелату. Если можно. Он если и грешил, то все-таки человек хороший. А мне толку от покаяния? Если жив останусь, завтра опять нагрешу вдвое.

— Ну, нагрешишь, так что ж поделать, — грустно улыбнулся батюшка Илие. — Отпустить грехи я тебе могу только самому, а за твоего друга молился и молюсь непрестанно. Во имя Отца, Сына и Святого Духа…

Перекрестив Раду, у которого на глаза снова навернулись слезы — не иначе, от дыма крошечного костерка — он вытащил из кармана горсть тускло блеснувших горошин. Протянул их Раду.

— Вот, сын мой. Ты уж прости, я калибр твоего ствола приметил. А кузнец местный вылил, пока вы ездили. Ты-то забыл, наверное…

— Спасибо, отче, — просипел Раду вдруг перехваченным горлом. — Я… верну. Как-нибудь…

— На благое дело не жалко, — вздохнул Илие, глядя, как Раду перезаряжает револьвер. — Миру, твои слепые глаза видят больше наших зрячих. Далеко ли она?

— Близко, — уронил цыган, подняв лицо к луне. — Совсем близко. Ее монисто звенит у ворот, ее косы треплет ветер.

— Марджелату! — вскинулся Раду, но неожиданно сильные руки придавили его с двух сторон к земле.

— Сиди, рано еще, — тихо сказал священник. — Или в засаде никогда бывал?

— Вы-то… — едва не огрызнулся Раду и осекся. Показалось, что и впрямь где-то рядом звякнули девичьи бусы.

— Миру, ну как? — спросил священник.

— Близко, — эхом ответил цыган, поглаживая лежащую на коленях скрипку. — Еще ближе. Ее босые ноги топчут траву этого двора, ее глаза смотрят на нас.

За спиной томительно медленно скрипнула дверь сарая. Раду, закусив губу, повернулся, глянул в темноту. Показалось, или кто-то стоит там, рядом с постелью Марджелату. Проклятье! Он же оставил больного друга, как приманку.

— Миру! — опять окликнул скрипача Илие молодым и чистым голосом, словно скинув лет двадцать.

— Я вижу улыбку на ее лице, — прохрипел цыган. — Я вижу блеск в ее глазах. Господи, помоги нам, я слышу, как растет трава, но ее сердце молчит…

— Я. Слышу. Его… Ее сердце. Оно зовет меня…

Вскочив, Раду с ужасом глянул на бледного Марджелату, с трудом бредущего к ним. Какой танец! Он на ногах еле стоит!

— Оставь его! — рявкнул цыган. — Он принадлежит ей. У него своя битва, а у нас — своя.

— Не битва, а свадьба, отец, — поправил его нежный девичий голос. — Я пришла на свадьбу, которую мне задолжали. Вы убили моего жениха, так отдайте мне другого.

— Несчастная, — прошептал Миру. — Твой жених вернулся за тобой мороем. Да, тяжкий грех лежит на твоих братьях, но и наказание было тяжким. Господи, спаси ее несчастную душу.

Лицо Азы исказилось, потекло, как вода, при упоминании бога, но тут же она топнула ногой, зло взглянув на людей.

— Где был ваш бог, когда убивали Бахти? Спал? Пусть и дальше спит. Иди ко мне, жених мой!

— Иду, красавица, — усмехнулся Марджелату, с усилием выпрямляясь. — А вы что стали? Священник есть, скрипач есть, и даже гость в наличии. Зайчик! Рано меня хоронишь! Вон, и выпить не налил!

— Иди ко мне, — слегка неуверенно повторила Аза, встряхивая косами, а в сердце Раду хлынуло ликование. Марджелату не сдавался проклятой моройке. Не сдавался!

— Погоди, лапушка, — снова усмехнулся Марджелату, покачиваясь на половине пути от цыганки к людям. — Чтоб я не выпил на собственной свадьбе? Да еще со своим другом? Эй, Зайчик! Заснул ты там? Или морои унесли? Наливай!

Подхватившись, Раду торопливо набулькал доверху два стакана, не глядя, что ракия течет через край. Шагнул навстречу Марджелату. Протянул ему холодную гладкую тяжесть, вздрогнул, коснувшись раскаленных пальцев. Глядя друг другу в глаза, они молча чокнулись, молча, как воду, опрокинули ракию.

— Удачи, Зайчик, — беззвучно, одними губами сказал Марджелату, делая шаг дальше, к моройке.

— Удачи… — еле слышно отозвался Раду, вытаскивая из-за пояса револьвер. И тут всхлипнула и зарыдала скрипка.

Да, он действительно мог сыграть ночь, женское сердце и мужскую страсть. И смерть мог сыграть тоже. Слепой Миру, конокрад и скрипач, отец Азы-проклятой, Азы-проклявшей. Скрипка под его смычком плакала, стонала, молила о любви и заходилась в безумном хохоте. Сколько лет он не играл? Столько же, сколько безумная невеста-моройка бродила по чужим свадьбам. И сейчас он играл в последний раз. А Раду сквозь бешеный напев чудилось почему-то: