Робин Хобб - Лесной маг

— Вот я тебя и нашла! — с укором воскликнула она. — Куда ты делся?

— Я? Проснулся один в незнакомом месте, не зная, как туда попал и что произошло.

Я осекся. Я говорил по-спекски, перейдя на их язык не задумавшись и без малейшего усилия. Опять.

Она издала странный звук, что-то среднее между шипением и плевком.

— Джодоли! Что он сказал?

— Он бросил мне вызов и предложил доказать, что моя магия сильнее.

Она нахмурилась.

— Но ты же больше, чем он. В тебе больше магии. Ты должен был победить.

— Может, я и полон магии. Иногда у меня возникает такое чувство. Но это вовсе не значит, что я знаю, как ею пользоваться. Джодоли именно так и сказал.

Она надула щеки и вновь презрительно зашипела.

— И он обратил свою силу против тебя.

— Его магия заставила меня заснуть и проснуться в другом месте?

— Возможно. Или убедила тебя, что ты только что проснулся в другом месте, и ты ушел сам. Или сделала так, чтобы ты нас не видел, а мы не видели тебя. Я не знаю, что за магию он сотворил. Но он это сделал. И моя сестра смеялась надо мной, и весь народ должен принести дары ей и Джодоли, чтобы избавиться от своих сомнений.

Я вдруг понял, что потерпел столь ужасное поражение, что едва мог его осознать. Я проиграл. Это невозможно и ужасно несправедливо. Я, сумевший уничтожить место силы народа равнин, навсегда остановивший их магию, так что они больше не угрожают нам и нашим землям, обманут и побежден магом, едва ли достойным так называться. Он не великий. Его живот размером с пузо беременной женщины! А потом мое восприятие опять сместилось, и я вновь стал Неваром, сыном-солдатом. Я посмотрел вниз, на мятую вонючую форму и грязные сапоги в моих руках.

— Я должен вернуться к своему народу, — сообщил я Оликее. — Сожалею, что разочаровал тебя. Я должен вернуться. Другие люди зависят от меня.

Она улыбнулась мне.

— Ты прав. Я рада, что ты наконец это понял.

— Нет, — возразил я Оликее.

Она подошла ко мне ближе, и я ощутил тепло и аромат ее тела. Мне было очень трудно ей отказывать.

— Оликея, я должен вернуться к собственному народу. К гернийцам. Я должен стать хорошим солдатом и создать дом для моей сестры.

Теперь она стояла, едва не касаясь меня, запрокинув голову, чтобы смотреть мне в глаза.

— Нет, ты ошибаешься. Ты должен быть не солдатом, а великим. Так ты послужишь магии. К тому же мужчина не должен делать дом для сестры. Женщины создают дома сами, причем не со своими братьями.

Мне было трудно находить слова, когда она стояла так близко Оликея положила мне руку на грудь, и мое сердце рванулось ей навстречу.

— У меня есть долг по отношению к своему народу.

— Да, есть. И чем быстрее ты его исполнишь, тем меньше придется страдать обеим сторонам. Ты должен использовать магию, чтобы заставить джернийцев уйти. — Ее губы исказили имя моего народа, словно он был мне чужим. — Чем раньше закончится война, тем быстрее люди перестанут страдать.

— Война? Какая война? Мы не воюем со спеками.

— Это самые глупые слова, которые я от тебя слышала. Конечно, мы воюем. Они должны уйти — или мы должны убить их всех. Другого выхода нет. Мы долго пытались заставить их уйти. Скоро нам не останется выбора. Нам придется убить всех.

Эти жуткие слова она выдохнула мне в рот, прижавшись ко мне всем телом.

— Только ты можешь это сделать, — тихо проговорила она, отрываясь от моих губ. — Только ты можешь спасти от этого всех нас. Вот твой долг. Ты должен остаться и выполнить его.

Она провела ладонями по моему животу, чувственно лаская его. Все мысли вылетели из моей головы вместе с душевным раздвоением. Она снова завоевала меня, и я охотно сдался ей.

ГЛАВА 25

ДОРОГА

Я стал маятником, качающимся между двумя жизнями, не в силах остановиться.

Днем я работал на кладбище, копал могилы и строил стену. На третий день после того, как я врыл жерди, чтобы обозначить линию будущей изгороди, я заметил, что на их коре начали набухать почки. Еще за несколько дней они раскрылись в листья. Я решил, что ничего не потеряю, если буду их поливать, и ежедневно выливал по ведру воды на каждую жердь. Я думал, что листья — это последняя отчаянная вспышка жизни и что вскоре они засохнут и опадут. Но я ошибся. Напротив, «жерди» начали так стремительно разрастаться, словно были бережно пересаженными деревцами, а не срубленными стволами. Меня поражало, с какой быстротой у них отрастали все новые ветки. Я таскал камни, сажал кусты в просветы между жердями, забивал колья и натягивал веревки, намечая, где должна будет подняться живая изгородь. Теперь, если сюда явится инспекция, они сразу увидят, что на кладбище идет ежедневная упорная работа.

Неожиданно меня посетила Эмзил, и я удивился еще сильнее, увидев, что она принесла с собой все необходимое для шитья и несколько поношенных мундиров каваллы, которые она распорола на ткань. Я был смущен, но и почувствовал облегчение от того, что она взяла на себя труд привести меня в приличный вид. Очевидно, она считала, что должна таким образом отблагодарить меня, поскольку принялась за работу с упорной решительностью. Я попробовал спросить у Эмзил, как у нее идут дела на новом месте. Она прищурилась и ответила, что восхищается супругой лейтенанта и что Эпини кажется ей женщиной, которая заслуживает лучшей участи, чем ей досталась, но тем не менее не теряет присутствия духа и смело сражается с трудностями.

— Она такая слабенькая, да еще и переживает непростое время. Не может съесть ни кусочка — ее постоянно тошнит, однако предложила присмотреть за моей троицей, пока я занимаюсь шитьем.

В ее словах я услышал укор, поэтому в комнате повисла тишина, прерываемая только ее распоряжениями поднять руки, повернуться и подержать для нее булавки. Это было еще унизительнее, чем примерка силами портних моей матери, поскольку, как я неохотно себе признался, я испытывал к этой женщине некие, не до конца понятные мне чувства.

Эмзил сняла с меня мерки и выставила из дому. В середине дня она позвала меня обратно, чтобы я примерил то, что она назвала сметанными кусками. Куртка и брюки имели куда больше швов, чем любая виденная мной форма, поскольку Эмзил пришлось кое-где их распустить, как она выразилась. Когда я закончил работу и вернулся в дом, я нашел там рубашку, куртку и брюки, которые уже можно было надеть и застегнуть. Я прошелся по дому, восхищаясь тем, как свободно теперь могу сидеть, стоять и даже нагибаться. Потом я неохотно снял обновку, решив не носить ее, пока не прибудет инспекция.

Днем я был доволен тем, что был винтиком механизма, исполняющим свой скромный долг во имя моего короля. Я вернулся к образу жизни, подобающему солдату. Я рано вставал. Я делал честные записи в своем дневнике. Я твердо решил, что никто, кроме меня, никогда его не прочтет, а потому ничего не смягчал. Потом я мылся и брился. Эбрукс и Кеси не преминули отметить изменения во мне и сами стали выглядеть чище и опрятнее. Оба были меня старше — если не по званию, то по возрасту, но я заметил, что они уступают мне в вопросах ухода за кладбищем. По сути, я был их капралом, хотя мой рукав и не украшали нашивки. Днем я был хорошим солдатом.