Чайна Мьевиль - Шрам

— Мы отправляемся вниз, — сказал он Беллис немногим ранее, глядя на нее с тем же выражением, какое было на его лице теперь, когда он облачался на палубе «Ходдлинга». — Нам нужно посмотреть и вылечить его.

И хотя мысль о спуске внушала ему ужас, радостное возбуждение владело им ничуть не меньше.

Как ученый он весь был в предвкушении предстоящего. Беллис прозревала в нем страх — но никаких дурных предчувствий. Она помнила, как Иоганнес рассказывал ей о своем шраме — отметине, которую оставил на нем сардул. Он, конечно, был жутким трусом, но только если речь шла о человеческих отношениях. Беллис ни разу не видела, чтобы он бежал от опасности, если она была связана с его исследованиями. И теперь — перед этим опаснейшим поручением — он тоже не отступил.

— Ну что ж, — тщательно выбирая слова, сказала Беллис, — я думаю, мы встретимся через несколько часов.

Иоганнес пребывал в таком возбуждении, что даже не обратил внимания на ее размеренный голос, подчеркнутую обыденность ее тона, которые противоречили смыслу ее слов и подчеркивали грозящую ему опасность. Он наивно кивнул, неловко обнял ее за плечи и ушел.

Подготовка заняла немало времени. Немногие пришли в кормовую часть города — посмотреть на спуск батискафоса. Напряженная атмосфера, царившая в городе, отпугивала людей. И не то чтобы они боялись: просто за последние дни силы покинули их, наступило изнеможение.

Иоганнес поднял взгляд на немногих любопытствующих и помахал рукой, после чего забрался в кабину «Кте—нофора».

Беллис видела, как на тесном подводном суденышке задраивают люк. Она увидела, как батискафос поднимают над водой, как он головокружительно кренится, и вспомнила, что так же было в тот день, когда ее опускали в Салкрикалтор—сити. Огромный барабан на «Ходдлинге», на который был намотан усиленный кабель в резиновой оплетке, начал вращаться, а глубоководный аппарат — опускаться.

Батискафос с глуховатым плеском коснулся вод Скрытого океана и сразу же скрылся из виду. Ему понадобится не менее трех часов, прежде чем он доберется до аванка. Беллис смотрела, как расходятся круги по воде, вызванные погружением аппарата, пока не почувствовала, что кто—то стоит у нее за спиной, повернулась и увидела Утера Доула.

Она нахмурилась и застыла в ожидании. Доул несколько секунд спокойно и молча разглядывал ее.

— Вы волнуетесь за вашего друга, — сказал он. — «Гранд—Ост» на время операции недоступен, но, если хотите, можете подождать Иоганнеса там.

Он отвел ее на корму «Гранд—Оста», в маленькую каюту, иллюминатор которой выходил на «Ходдлинг» — базу батискафоса. Доул, не сказав ни слова, вышел и закрыл за собой дверь. Беллис оказалась в комнате намного более комфортабельной и лучше обставленной, чем ее собственная, а через пять минут после ее прибытия стюард принес чай, хотя Беллис и не просила.

Беллис, глядя в воду, потягивала принесенную ей жидкость. Она была ошеломлена и ничего не понимала. Она никак не могла взять в толк, почему Доул так к ней снисходителен.

Поначалу в крохотной сферической кабине «Ктенофора», где, сгрудившись, дышали трое, было просто тепло. Все неловко толкали друг друга, заглядывая через ноги и руки соседей в маленькие иллюминаторы.

Свет рассеивался с удивительной скоростью, и Иоганнес с нервным волнением наблюдал, как ухудшается видимость. Они спускались вдоль одной из огромных цепей, державших аванка, проскальзывали мимо громадных звеньев, обвешанных, как шелухой, раковинами и многими поколениями водорослей. Спокойные рыбы с коровьими глазами исследовали их огни, поглядывали на незваных пришельцев, которые спускались вниз, разматывая шланг подачи воздуха и оставляя за собой пузыри.

По мере того как в море становилось темнее, цепь выглядела все более зловеще. Ее черные звенья стояли почти вертикально, вплетаясь друг в друга неожиданно непонятным и пугающим образом, формой своей многозначительно напоминая иероглифы.

На границе абсолютного мрака море казалось абсолютно спокойным; казалось, его не тревожат хищные потоки Скрытого океана. Экипаж батискафоса хранил молчание. В кабине теперь было довольно темно. На борту имелись хемические огни и фонари, но исследователи не хотели расходовать их запас на спуске — ведь видеть им будет нужно уже на дне. И потому они сидели в жуткой тесноте, в самой глубокой за всю их жизнь темноте.

В кабине было слышно только их дыхание да слабые стуки — стоило кому—то пошевелиться, как он натыкался на другого или на корпус «Ктенофора». Да еще шепоток нагнетаемого воздуха. Двигатель не работал — они спускались под воздействием силы тяжести.

Иоганнес, прислушиваясь к собственному дыханию и дыханию своих коллег, вдруг понял, что они подсознательно дышат синхронно, а это означало, что после каждого выдоха наступает пауза — мгновение, когда он на долю секунды мог себе представить, что, кроме него, здесь никого нет.

Они уже были гораздо глубже зоны досягаемости солнечного света. Их аппарат разогревал море. Тепло проникало из нагревателей в кабину, а через металлическую шкуру аппарата — в воду, которая мигом пожирала его.

Эта однообразная теплая тьма, монотонный шелест воздуха, хруст обивки, шуршание кожи не могли не воздействовать на время — оно разрушалось и кровоточило. Его мгновения не перетекали друг в друга, а рождались мертвыми. «Я выпал из времени», — подумал Иоганнес.

На миг он испытал приступ клаустрофобии, словно у него разлилась желчь, но он взял себя в руки, закрыл глаза (однако темнота, которую он нашел за смеженными веками, не утешила его — она была не гуще и не слабее той, от которой он бежал), сглотнул слюну и победил страх. Вытянув руку, Иоганнес нащупал стекло иллюминатора и поразился его холоду, его запотевшей, влажной поверхности — вода снаружи была как лед.

Прошло бессчетное число минут, мрак снаружи на миг разорвался, и экипаж вздрогнул, словно от иликтрошока, ошеломленно почувствовав, что время вернулось к ним. Мимо них проплывала живая лампа — некое существо с щупальцами, в перистальтической судороге вывернувшее наизнанку свое тело; облачив себя в свои люминесцирующие внутренности, оно устремилось прочь, и его скупое мерцание погасло.

Чион зажгла фонарь в передней части батискафоса, продолжавшего неуверенный спуск; его фосфоресцирующее сияние проливалось во мрак световым конусом. Люди внутри видели его границы так четко, словно те были отделаны мрамором. В свете фонаря не было видно ничего, кроме скопления какой—то мелкой взвеси, частиц, устремлявшихся вверх по мере погружения «Ктенофора». Видеть здесь было нечего — ни океанского дна, ни жизни, ничего. Эта высвеченная ими всесокрушающая пустота вгоняла экипаж в депрессию еще сильнее мрака. Они продолжили спуск, выключив фонарь.