Кристофер Паолини - Брисингр

Орик согласно кивнул:

— Правильно. У меня у самого есть кое-какие «хромоногие» сведения, которые никому знать не надобно, иначе это вызовет настоящую панику среди кнурлан. Я уверен, вожди кланов согласятся с твоими условиями — у них ведь у самих полно секретов, о которых они ни за что не стали бы трубить по всей нашей стране. Не сомневаюсь, правда, что магам своим они велят делать свое дело, невзирая на любую опасность. Ну да ладно. Главное — нападение на вас способно вызвать такое возмущение среди гномов, что гримстборит всех кланов будут просто вынуждены докопаться до правды, даже если при этом лишатся своих лучших колдунов.

Поднявшись на ноги и выпрямившись во весь свой невеликий рост, Орик приказал унести пленников и отпустил почти всех, оставив лишь Эрагона и двадцать шесть лучших своих воинов. Изящным жестом взяв Эрагона под левый локоть, он повел его в свои внутренние покои, говоря на ходу:

— Сегодня ты должен остаться здесь. Сюда предатели из клана Аз Свельдн рак Ангуин сунуться наверняка не посмеют.

— Но если ты хочешь лечь спать, тогда мне придется предупредить тебя: сегодня я вряд ли способен буду уснуть. У меня до сих пор кровь так и бурлит при воспоминании об этой схватке; да и разные мысли тоже не дают мне покоя.

— А это уж ты как хочешь, — сказал Орик. — Хочешь спи, хочешь бодрствуй хоть всю ночь — дело твое. Ты меня этим ничуть не обеспокоишь, я себе на уши толстый шерстяной колпак натяну. Но все же прошу тебя: успокойся, примени какой-нибудь особый прием, которому тебя эльфы научили. Тебе нужно восстановить силы. Новый день уже грядет, до рассвета всего несколько часов, а утром Совет Вождей соберется снова. И мы с тобой должны быть свежими, бодрыми и готовыми к любому повороту событий. То, что нам предстоит завтра, вполне возможно, определит не только конечную судьбу моего народа и моей страны, но и всей Алагейзии. Да не смотри ты на меня так мрачно! Подумай лучше вот о чем: успех нас ждет или неудача — а я просто уверен, что победа будет за нами, — наши имена навсегда останутся в памяти народной. Главное — достойно выступить на Совете. И если это удастся, то само по себе будет огромной удачей. Удачей, которой можно и нужно гордиться. Боги переменчивы в своих пристрастиях, и единственный вид бессмертия, на который мы можем рассчитывать, — это бессмертие, добытое нашими собственными делами и свершениями. Слава или бесчестье ждут нас, но и то и другое куда лучше безвестности и забвения. Горько, если о тебе забывают через минуту после того, как ты покинул этот мир.

…Поздней ночью, уже почти перед рассветом, Эрагон сидел, сгорбившись, в объятиях мягкого дивана, и мысли его блуждали где-то далеко-далеко, смешиваясь с беспорядочными снами наяву. Впрочем, он постоянно и вполне ясно видел перед собой противоположную стену, украшенную мозаикой из самоцветов. Но на фоне этой стены, точно на светящемся экране, мелькали сцены из его жизни в долине Паланкар до того решающего момента, когда безжалостная и кровавая судьба столь резко переменила все его существование. Сцены эти, впрочем, несколько расходились с реальностью, и он погружался в некие вымышленные обстоятельства, как бы собранные по кусочкам из того, что имело место на самом деле. Однако, когда он уже хотел силой воли заставить себя выйти наконец из этого ступора, его внутреннее видение словно прояснилось и эти сны наяву приобрели наконец оттенок реальности.

Он стоял в мастерской Хорста, и двери в мастерскую были распахнуты настежь, свободно болтаясь на обвисших петлях. Ночь была беззвездной, и всепоглощающая тьма, казалосъ,стремиласъ сжать в комок эту кузницу, освещенную тусклым красноватым огнем, горевшим в горне, — сжать в комок и проглотить все то, что существовало в пределах этого освещенного круга. Хорст, точно статуя великана, возвышался рядом с горном, и по его лицу и бороде то и дело пробегали какие-то страшноватые темные тени. Его мощная рука ритмично поднималась и опускалась, и звон, подобный колокольному, тревожил и словно взрывал царившую вокруг тишину, когда молот Хорста ударял по концу раскаленного докрасна стального бруска. Взлетали и падали на пол снопы искр. Хорст еще раза четыре ударил по бруску, затем снял его с наковальни и сунул в бочонок с маслом. Над поверхностью масла заплясали язычки пламени, синеватого и прозрачного, и с яростным шипением погасли. Вынув брусок из масла, Хорст повернулся к Эрагону и хмуро спросил:

— Зачем ты сюда пришел, Эрагон ?

— Мне нужен меч. Настоящий меч Всадника.

— Уходи. У меня нет на это времени. Разве ты не видишь, что я занят: мне надо выковать крюк для котла по просьбе Илейн. Он ей обязательно нужен к началу битвы. Ты пришел один?

— Не знаю.

— А где твой отец ?И где твоя мать ?

— Не знаю.

И тут Эрагон вдруг услышал еще чей-то голос, звучный, мелодичный, исполненный силы и властности:

— Добрый кузнец, он пришел не один, а со мной.

— А ты кто такой? — грозно спросил Хорст.

— Я его отец.

В распахнутых дверях возник огромный силуэт человека, окутанный неким бледным сиянием, точно порожденным непроницаемой ночной тьмой. Человек этот стоял на пороге, и с его плеч, более широких, чем у кулла, до полу ниспадал алый плащ. В левой руке незнакомца сверкал меч Заррок, острый, как самая острая боль, а из щели забрала его сверкающего шлема на Эрагона смотрели синие глаза. Глаза эти словно пронизывали его насквозь, припечатывали его к полу, как стрела припечатывает к земле убитого кролика. Потом пришелец поднял правую руку, протянул ее к Эрагону и промолвил:

— Пойдем со мною, сын мой. Вместе мы сумеем разгромить варденов, уничтожить Гальбаторикса и завоевать всю Алагейзию. Лишь отдай мне свое сердце. И тогда мы будем непобедимы. Отдай мне свое сердце, сынок!

Сдавленно вскрикнув, Эрагон вскочил с дивана и некоторое время просто стоял, уставившись в пол и сжимая кулаки. Грудь у него ходила ходуном, воздух с трудом наполнял легкие. Стражи, поставленные Ориком у дверей, с изумлением на него посматривали, но он не обращал на них внимания, слишком у;к тяжело было у него на душе. Да и не хотелось ему ничего объяснять каким-то гномам.

Вставать было еще рановато, и вскоре Эрагон снова уселся на диван, но напряжение его так и не оставило, да ему и не хотелось зновь возвращаться в этот полусон-полубодрствование. Его страшила возможность опять окунуться в воспоминания о прошлом, которые были больше похожи на вещие сны, способные, однако, причинить ему одни лишь страдания.