Патрик Ротфусс - Страхи мудреца. Книга 2

Когда Вил с Симом принялись меня расспрашивать, требуя подробностей, я рассказал им все как было. Мне потребовалось немало времени, чтобы убедить их, что это правда. Точнее, мне потребовалось немало времени, чтобы убедить Сима. Вил отчего-то был вполне готов признать, что фейе существуют на самом деле.

Сима я не винил. До тех пор, пока я не увидел Фелуриан воочию, я тоже готов был побиться об заклад, что ее не существует. Одно дело — слушать истории, совсем другое — поверить, что это было на самом деле.

— На самом деле, — задумчиво сказал Сим, — весь вопрос в том, сколько тебе лет на самом деле.

— Н-ну, это-то я точно знаю! — сказал Вилем с угрюмой гордостью человека, отчаянно старающегося показать, что он не пьян. — Ему семнадцать!

— А-а-а-а! — Сим многозначительно поднял палец. — Это ты так думаешь.

— Ты о чем вообще? — спросил я.

Сим подался вперед.

— Ты попал в Фейе, провел там некоторое время, потом вернулся и обнаружил, что миновало всего три дня. Означает ли это, что ты стал старше всего на три дня? Старел ли ты за то время, которое там провел?

Я немного помолчал.

— Об этом я не думал, — признался я.

— В сказках, — сказал Вилем, — мальчики уходят в Фейе и возвращаются взрослыми мужчинами. Это означает, что они там взрослеют.

— Это если полагаться на сказки, — заметил Сим.

— Ну а на что еще? — спросил Вил. — Предлагаешь воспользоваться каким-нибудь «Компендиумом явлений Фейе» Мэрлока? Добудь мне такую книгу, и я буду пользоваться ею.

Сим благодушно пожал плечами.

— Итак, — спросил Вил, обернувшись ко мне, — сколько же времени ты там провел?

— Трудно сказать, — ответил я. — Там не было ни дня, ни ночи. И воспоминания у меня несколько спутанные.

Я надолго задумался.

— Мы болтали, купались, ели — десятки и десятки раз, — немного бродили по окрестностям. Ну, и… того… — я многозначительно кашлянул.

— Баловались, — подсказал Вил.

— Спасибо. И довольно много баловались.

Я подсчитал все, чему научила меня Фелуриан, прикинул, что вряд ли она могла обучать меня более чем двум-трем приемам в день…

— Минимум пару месяцев, — сказал я. — Один раз я побрился… или два раза? Я успел отрастить небольшую бородку.

Вил закатил глаза и огладил свою черную сильдийскую бороду.

— Конечно, не такую роскошную, как твоя, — сказал я. — Однако она успела отрасти два или три раза.

— Значит, минимум два месяца, — сказал Сим. — А максимум?

— Три месяца?

Сколько историй мы успели рассказать друг другу?

— Четыре, пять?

Я подумал о том, как медленно мы перемещали мой шаэд из звездного света в лунный, а потом в свет костра.

— Год?

Я вспомнил то ужасное время, в течение которого я приходил в себя после встречи с Ктаэхом.

— Вряд ли я провел там больше года…

Мой голос звучал далеко не столь убедительно, как мне хотелось бы.

Вилем вскинул бровь.

— Ну ладно, тогда с днем рождения! — он приподнял свой стакан, приветствуя меня. — Или со всеми днями рождения, сколько их ни было.

ГЛАВА 146

НЕУДАЧИ

Во время весенней четверти меня постигло несколько неудач.

Первая из них была неудачей, в первую очередь в моих собственных глазах. Я рассчитывал, что мне не составит труда научиться иллийскому. Оказалось, что это далеко не так.

Я всего за несколько дней нахватался достаточно темьи, чтобы отстоять свое дело в суде. Но темья — чрезвычайно упорядоченный язык, и я его уже немного знал по книгам. А главное, между темьей и атуранским очень много общего. Один и тот же алфавит, родственные слова…

У иллийского не было ничего общего ни с атуранским, ни с сильдийским, ни даже с адемским, если уж на то пошло. Это была сплошная бестолковая путаница. Четырнадцать времен глагола — это только в изъявительном наклонении. Причудливые окончания, замысловатые обращения.

То есть на нем нельзя было взять и сказать «носки ректора». Не-ет! Это было бы чересчур просто. Любая принадлежность была обоюдной: в то время как ректор владел своими носками, носки тоже каким-то образом обретали власть над ректором. И от этого оба слова менялись, повинуясь сложным правилам грамматики. Как будто простой факт владения носками фундаментально менял природу человека.

Так что даже после нескольких месяцев занятий с ректором иллийская грамматика оставалась для меня темным лесом. И в награду за все свои труды я приобрел только кучу разрозненных слов. С узелковым письмом дело обстояло еще хуже. Я пытался поправить положение, занимаясь с Деочем. Но наставник из него был неважный, к тому же он признался, что единственный человек, умевший читать узелковое письмо, была его бабушка, умершая, когда он был еще мальчишкой.

Во-вторых, я потерпел неудачу в углубленном изучении химии, которой занялся под руководством гиллера Мандрага, Анисата. Несмотря на то что предмет казался мне захватывающим, я не сумел ужиться с самим Анисатом.

Мне нравилось, что химия всегда сулит какие-нибудь открытия. Я обожал трепет эксперимента, череду проб и ошибок. Мне нравилось решать загадки вещества. И надо признаться, хотя это и глупо, что мне нравилось химическое оборудование само по себе. Все эти колбочки и трубочки. И кислоты со щелочами. И ртуть, и огонь. В химии есть нечто первобытное, нечто бросающее вызов толкованиям. Ты это либо чувствуешь, либо нет.

Анисат ничего этого не чувствовал. Для него химия была дневниками наблюдений и аккуратно записанными рядами цифр. Он заставлял меня по четыре раза выполнять одно и то же титрование только потому, что я неверно выполнял запись эксперимента. Ну, зачем записывать непременно в столбик? И зачем тратить десять минут, чтобы записать то, что я могу сделать руками за пять?

И мы начали ссориться. Сначала это было несерьезно, но мы оба твердо стояли на своем. В результате не прошло и двух оборотов после начала четверти, как мы наорали друг на друга прямо в тигельной, на глазах у трех десятков перепуганных студентов, которые смотрели на нас разинув рты.

Он велел мне покинуть его занятия и обозвал наглым деннерлингом, лишенным уважения к авторитетам. А я обозвал его напыщенным недоумком, который отрекся от своего истинного призвания: служить писцом в бухгалтерии. Честно говоря, оба мы были по-своему правы.

Еще одну неудачу я потерпел в математике. Наслушавшись от Фелы, как много интересного она узнала под руководством магистра Брандье, я решил расширить свои познания в науке чисел.

Увы, высоты математики меня не вдохновили. Я не поэт. Я не люблю слов ради слов. Я люблю слова ради того, чего можно добиться с их помощью. По той же причине я не математик. Числа, говорящие только о числах, меня не особо интересуют.