Ахэнне - Virgo Regina

— Ты кричал. Я думал, что-то случилось.

Теодор сел на угол кровати. В одних плавках с веселеньким пестрым рисунком элитник смотрелся комично, Доминик едва не хихикнул. Вместо этого спрятался под одеяло с головой.

— Кошмар приснился, — честно объяснил он.

— Понимаю, бывает, — серьезно кивнул Теодор, и вновь сократил промежуток между собой и Домиником, точно проверяя — цел ли гость. А то мало ли. С кровати, например, свалился да шишку набил. Доминик слышал его ровное дыхание и цветочный аромат какого-то шампуня. Наверное, долго сушить такие волосы, подумал он некстати, и так же некстати потянулся к нему.

Коснулся.

Отдернулся.

— До сих пор боишься? Я вроде не кусаюсь.

Нет, Доминик не боялся. Именно это тревожило, до сих пор ни единое существо не было абсолютно безопасным для (ни-что-же-ства) него.

У Доминика нет причин доверять, и потому прикосновение — и едва ли не маниакальная тяга прижаться, обнять Теодора, пожаловаться ему, — неправильна.

'И…?'

Теодор пододвинулся ближе. Из-за полумрака он казался еще выше и тоньше, но Доминик знал, что хрупкость обманчива; не всякая сила рекламирует себя.

'Я… понравился ему?'

Идиотская мысль, но Доминик вспомнил зеркало.

(ни-что-же-ство)

Или нет?

— Мне уйти? — осведомился Теодор; разделяло их менее десяти сантиметров.

— Пожалуйста, — о, избитое слово, но Доминик будто оживил его заново, — не уходи.

Голос его дрожал, глаза щипало. Он сглатывал, дабы не выдать себя. Стыдно. Мы едва знакомы…он спас меня, он заботится обо мне, впервые. Я не привык. Я могу привыкнуть.

Это пугает.

Или нет?

Теодор притянул его к себе. Доминик втянул воздух, уткнулся в плечо и стал быстро-быстро говорить — рассказывать про себя, про Эдвина, про издевательства. Об убитом Камилле и побеге тоже.

Умолчал лишь о Королеве.

— Теперь ты можешь вернуть меня госпоже, — завершил он, всхлипывая. Разревелся, черт подери. Слабак.

Он осознал, что Теодор не просто слегка обнимает его. Гладит по спине, стирает слезы с щек и уголков губ. Сам же Доминик вцепился в неожиданного слушателя, как одинокий ребенок в подобранную на дороге игрушку.

Забавно.

Теодор прикоснулся ртом к губам Доминика словно случайно, словно подбирая очередную слезинку. Доминику оставалось лишь ответить — неумело, неловко, — на этот недо-поцелуй, и когда он вырос и расцвел, когда Теодор с жадной аккуратностью захватил новую 'территорию', Доминик и думать забыл противиться.

Зачем, в самом-то деле?

Это не больно. Не плохо.

— Тсс, — шепнул Теодор на ухо, — Я тебя не дам в обиду. Обещаю.

(Только доверься, да?)

Доминик и так доверял. Настолько, что когда руки Теодора очутились под одеялом и сжали его, не возникло желания удрать и забиться в темный угол…

Наоборот.

Теодор стиснул его плотнее, дотронулся губами до плеча. Щекотали рассыпавшиеся волосы.

Доминик прикрыл веки, часто дышал, гладил Теодора. От прикосновений (под одеялом, как целомудренно) — потихоньку 'поплыл', расслабился. Одеяло съехало на пол, будто удрало белое привидение. Доминик лег на спину, чтобы Теодор очутился сверху.

— Больше не боишься? — прошептал тот.

— Нет, — Доминик улыбнулся.

'Я хочу видеть его лицо'.

Совсем непохоже на то, что с ним делали Эдвин и остальные.

Оказывается, можно без боли.

Может быть хорошо.

*

Утром — вернее, радужные капли-часы доложили 'пополудни', Доминик проснулся от тишины. Просыпаться от тишины — самое странное, алогичное и далеко не всегда приятное пробуждение; он затряс головой, складывая в целое мозаичные куски с общим заглавием 'Вчерашний день'.

Дом пуст. Доминику не потребовалось бродить и аукать по комнатам, чтобы понять это.

'А мне некуда идти'.

Рваная одежда (с лучами солнца она не стала целее, в чем Доминик и убедился), дверь закрыта.

Куда делся Теодор? Отрабатывать у своей хозяйки, скорее всего. 'Мальчик на день', или у него смены — дневная, ночная… и все-таки, неясно, зачем ему домашний питомец-третьесортник?

Любовник, уточнил Доминик, вспоминая ночные подробности; да, было замечательно — элитники умеют доставлять удовольствие, но…

Неправильно.

Альтаир хвастался, что никогда не спал с мужчиной.

А Натанэль влюбился (или воспользовался?) Камиллом.

Влюбились или воспользовались им?

Доминику не хотелось возвращаться к тягостным раздумьям, словно ковыряться гвоздем в скважине электронного замка: все равно код не подберешь. Дом Теодора был чистым и аккуратным, но кое-где лежала пыль, а полы можно и помыть.

Дела по хозяйству отлично отвлекают.

Когда Теодор вернулся — обнаружил идеальный порядок и приготовленный обед. По своему обыкновению вздернул бровь:

— Зачем это все?

Доминик пожал плечами:

— Должен же я был отблагодарить.

Теодор покачал головой, обнял своего 'подопечного', уткнулся кончиком носа в ключицы:

— Мне в самом деле повезло. Что я встретил тебя.

Сухость в горле, обрывки вчерашней ночи искрят оборванными проводами. Доминик выложил все, физически и духовно. Словно моллюск раздвинул створки раковины, обнажив беззащитную мякоть.

Осталось последнее.

Полюбить.

— Теодор…

Тот пробормотал, не отрываясь, но Доминик ощутил улыбку в интонации:

— Можешь звать меня сокращенно — Тео.

— Тео. Я правда не пойму, что ты во мне нашел, ну и вообще…

Теодор коснулся языком губ. Потом отстранился, удерживая за плечи:

— Тебя. Я нашел тебя.

И, разрывая контакт, не дав осмыслить до конца:

— Кстати, я принес одежду. Не ходить же тебе в лохмотьях.

*

За две недели Доминик окончательно поверил Теодору. Спокойные две недели, самые чистые и светлые в его жизни; благодарность постепенно сменялась чем-то большим. Доминик не верил в Любовь (непременно с заглавной буквы); попросту не имел подобного опыта. Теперь… что-то чувствовал.

Для удобства обозначал именно любовью.

Без Теодора он тосковал, с ним — чувствовал себя счастливым, если только состояния спокойной константой радости именуется счастьем. Вздрагивал и задерживал дыхание от прикосновений Теодора; наслаждался, перебирая его волосы, целуя в тонкие губы, принимая его ласки.

Доминик хотел, чтобы ничего не менялось. Чтобы они жили вдвоем в небольшом доме в сердцевине города, среднего уровня; чтобы ни чужаки, ни сама Королева не тревожили их.

Они ни разу не произнесли сакральное 'люблю', словно страшились вслух назвать неизлечимый диагноз. Как будто симптомы не говорят за себя.