Татьяна Нартова - С первого аккорда

Егор задумчиво уставился на меня, брови его беспокойно сошлись не переносице, но через несколько секунд он продолжил:

— Мы имели глупость явиться к ней в своем человеческом обличии. Несколько месяцев мы тесно общались, сдружились, у нас появились общие знакомые и интересы.

— Она знала, что вы не люди? — последнее слово далось с трудом. Сейчас Егор ничем не отличался от остальных моих приятелей.

— Узнала потом, когда стало поздно.

— Поздно?

— К тому времени мы уже не просто стали друг для друга приятелями. Говорят, что высшие существа, такие как музы, феи, боги — не способны переживать человеческие страсти. Если тебе кто-нибудь об этом скажет, знай, что это полная чушь. Ты даже не представляешь, как мне было тяжело, когда она сказала, что любит меня.

— Но почему? — искренне поразилась я.

— Потому что я отлично понимал, что не могу быть с ней рядом всю жизнь, все с ней пройти и умереть в один день, как любят писать некоторые впечатлительные особы. Я не хотел лишать ее простого человеческого счастья. Ведь, связав со мной судьбу, она лишалась права материнства, она бы видела, как старится день за днем, а я остаюсь все такой же молодой. Ко всему прочему, я не смог бы все время быть только с ней, как бы я не любил ее. Ведь муз — это абсолютно бесправное существо. Куда прикажет нам двигаться чужой талант, дар, туда мы и спешим. Любое проявление творчества влечет нас, как пчел- нектар. Она обманывала себя, говорила, что кроме меня ей ничего не нужно. Но я отлично понимал, что ни деньги, ни слава ей не чужды. А они, знаешь ли, имеют очень коварное свойство пленить, оглушать человека и бросать его на дно жизни. Они рушат и губят то светлое в таланте, что всегда проглядывается в первых произведениях: наивность, нерешительность, недоделанность фраз, мазков, мелодий. На их место приходит расчетливость и профессионализм. А когда это происходит, то никакая привязанность и даже любовь не способны удержать музу… Вообще, слава — странная женщина. Она старше меня в два раза, но капризна, как ребенок.

— Слава — это живое существо? — не поверила я.

— Да. Надежда, судьба, слава — они всегда живые для нас, пока мы в них верим. Они реальны, пока мы их принимаем. Они умирают, когда мы перестаем им доверять.

— И что, та девушка, правда, покончила с собой?

— Да. Повесилась, — Егор опустил глаза, разглядывая плитку на полу. Я судорожно вздохнула, ощущая новый приступ слезотечения, — Берестов тогда обвинял меня в этом, кричал. И вот с тех пор мы целых семьдесят лет не разговариваем друг с другом. Он считает, что я слишком принципиален в своих поступках. А я всего лишь думаю, что для того, чтобы сделать правильный выбор, не надо гадать на колечках и картах. Не советоваться с кем-то. Достаточно просто взглянуть в зеркало.

Сорел встал, разворачиваясь к выходу.

— Мне пора. Думаю, мы еще увидимся. По крайней мере, хотелось бы этого.

— А можно задать еще один вопрос? — парень обернулся уже в дверях, — Тот стих, про птицу дыхание — ее?

— Да. Она посвятила его мне, когда еще не знала о моем истинном существе.

— Видимо, она знала, что делает, — пробормотала я, когда дверь за музом закрылась. Сейчас же на меня навалилась непонятная тоска. Воздух буквально искрился от вдохновения. Терять такую возможность было бы просто глупо. К тому же у меня создалось ощущение, что если я не выплесну его на бумагу, то просто свихнусь. — Арин, дай мне какой-нибудь лист почище.

— Ты что, писать будешь?

— Ага.

— Мне уйти? — на всякий случай уточнила подруга, протягивая старый тетрадочный обрезок с полуистершимися клетками. Я схватила лежащую на столе ручку и почти отключаясь от всего мира, ответила:

— Необязательно.

Аришка села рядом, внимательно наблюдая за тем, как белая бумага покрывается тонким узором синих букв. Голова начала кружиться с новой силой, так, что пришлось схватиться за столешницу. Несколько минут я выводила слова и строчки, и только после этого позволила, покачнувшись, тяжело упасть на Аринкино плечо:

Мы верим в закрытые колбы, мы верим в четыре стены,

Мы тремся по чьи-то законам, что б только не вызвать войны.

Под звуки протяжного вальса в прожектора белых лучах

Мы пляшем, забывши про танцы, в костюмах прилипших ветрах.

Наверно, менять что-то поздно. Наверно, мы после поймем.

Как в ритмах запутаться просто, но пальцы уже не сожмем.

Но руки уже не согреем, и в сотый поплачемся раз.

А кто-то намного умнее, забудет сейчас же про нас.

Мы верим, что встретиться просто с знакомым, который решит

Шагнуть нам быстрее ко звездам, или здесь обрести монолит.

Но где-то, журча за стенами, играют уже нам не вальс.

И вскоре, гремя каблуками, пуститься должны в дикий пляс.

И вскоре должны мы решиться. У колбы разбилось стекло.

Нам надо скорее забыться, но песнею сердце полно.

Кричать нам, подобно индейцам, иль сложную дробь исполнять.

Пока не закончиться вечер, нам право дано выбирать.

Эпилог. Закрытое прочтение.

Время перевалило за полночь, но сон никак не хотел приходить. Я привычно перевернулась на другой бок, пытаясь хотя бы закрыть глаза, что бы не видеть летящего за окном снега. Последнее время бессонница посещала меня все чаще, становясь едва ли не гостьей в моем доме. Но, если раньше я пыталась выгнать ее, то теперь даже перестала надеяться уснуть раньше часа. Естественно, что после нескольких недель подобного "веселья" народ стал от меня шарахаться, принимая за привидение. Аринка предпочитала молчать, но по выражению ее лица стразу становилось понятным, о чем она думает. С головой зарывшись в конспекты, учебники и методички я старалась заслониться от наступающей действительности. Но иногда между печатными строчками приходили мысли, вовсе не связанные с наукой. Уже полгода я не видела парней. Точнее, если с Берестовым мы иногда здоровались, проходя по одному коридору, то Егор полностью исчез из моей жизни. Иногда, правда, я чувствовала его незримое присутствие, и в эти минуты мне хотелось скулить, как побитой собаке. Месяца полтора назад была идея позвать его, разыскать, поговорить… Но с каждой новой неделей перспектива взглянуть в голубые глаза начинала все сильнее пугать. Тетради со стихами я засунула как можно дальше, и при любом упоминании литературы кривилась, как от лимона. Конечно, я не могу всю жизнь бегать от своей сущности, но сейчас приниматься за написание было еще рано.

Ночная тишина гудела в ушах, доходя до пронзительного звона. Даже через опущенные веки я видела падающие снежинки, их размеренный полет в освещенном круге фонаря. Не выдержав завывания ветра на улице, я встала, по инерции придвигая к себе стопку чистых листов. На верхнем красовался мой корявый рисунок, который, как ни странно, оценили на "отлично" в институте. А под ним лежала белая бумага, подобная холодным, мерцающим снежным полям. Рука невольно потянулась к ручке, но я вовремя смогла остановиться и отдернуть ее. Что же тебе нужно, глупая? К горлу подступил удушающий комок, от которого нос сам по себе захлюпал. Бросившись на кровать, я заревела, поминутно вытирая холодные слезы не то злости на себя, не то обиды на жизнь.