Ольга Григорьева - Ладога

– Знаю. И коли печаль-тоска неизбывная нахлынет, где певца сыскать, возле которого уймется боль, тоже ведаю… Сам, гляди, живым к Беляне воротись да нас лихом не поминай!

Чего мне его поминать, хоть добром, хоть лихом? Душу бередить… И бабу, из-за которой сюда пришел, забыть попробую… Нельзя помнить все ушедшее и хранить его бережно – станет память, будто сундук, пыльным старьем заполненный, – что на свет ни вытяни, все лишь тлен да прах. Оставлять в сердце надобно лишь самое важное – что поможет не раз, что согреет в ночи ледяной и в жарком бою охладит… Песни Биеровы, хитрость Роллову, верность болотную, Бегуна голос ласковый… Да, пожалуй, еще и доброту строгую, коей Чужак научил.

Медведь и Лис ньяра облапили по-братски, сговорились в гости друг к дугу ходить и расстались на том же Семикрестке, куда вместе, ног под собой не чуя, спешили, где насмерть стояли против силы злой… Чужак нас тогда, будто на пожар гнал. «Быстрей! Быстрей!» – поторапливал. Прав оказался – еще немного, и опоздали бы мы, не застигли Вассу живой…

Охотники ньяра проводили, встали предо мной:

– Пошли, что ли?

Идти не так уж долго пришлось – всего день да еще полдня. Едва Шамахан завидели, дрогнуло у меня сердце, застучало, заспешило-заторопило в дальнюю дорогу, к Новому Городу, к Беляне моей…

Вой на воротах нас признали – пропустили с поклонами.

– Чего это они? – подивился Медведь.

Один из стражей, тот, что помладше, на него вылупился, удивился:

– Разве не вы того певуна дивного привели, что волхом в дерево был сокрыт? Разве не вы ньяра понять да простить первыми смогли? Разве не вы волха в смертном бою поддерживали?

– Тебе кто про бой сказывал? – шарахнулся от него Лис.

– Да все о том знают. – Вой пожал плечами, заломил лихо шапку. – Болтают, будто он за Бессмертным к Триглаву пошел. Теперь так и будут гоняться друг за другом да веками биться… А коли убьет все же один другого, то лет этак через десяток убитый в каком-нибудь человеке вновь возродится и опять пойдет по свету своего врага сыскивать – метаться, то в мире, то у богов, а то и у нас, на кромке…

Я словам воя не удивился. Хоть не мог никогда волха понять, но всегда чуял – ум да сила такие, как у него были, за одну жизнь не накопятся…

Лис же на стража глаза выпучил, замер остолбенело и уж рот открыл – порасспрашивать, да я перебил его. Мне спешить надобно было, а ему еще жить здесь придется – успеет наговориться вдоволь, больше моего будет знать.

– Кто ж правит теперь у вас в городище?

Вой улыбнулся широко, румяные щеки зарделись алыми пятнами:

– Никого нет покуда… Да у нас Князья больше для важности сидели. Народец у нас смирный, а коли бывают драки да ссоры, так и без Князей их разбираем – миром да вечем.

В каждой земле свой закон – не мне их судить, только худо то тело, у которого головы нет. А коли голов много слишком, так и того хуже…

Вой мою усмешку заметил, заторопился:

– А Князя мы все-таки выберем. Вот сойдутся по весне со всех мест поединщики, тогда и наречем сильнейшего Князем.

– А коли он туп будет, как дерево? – встрял Лис, и осекся, видать, про Бегуна, в дереве заключенного, вспомнил.

– Тупой в поединке первым не станет! Боги его изберут для города нашего – по справедливости рассудят.

Мне смешно стало. Боги-то рассудят – кашу заварят, да не им потом кашу эту расхлебывать… Сдержал смешок, дернул Лиса за руку:

– Хорош языком молоть! Можно подумать – ты в том поединке первым будешь и сядешь тут княжить.

– Не-а, – потянул Лис. – Я в Князья не гожусь, а вот коли ньяра позвать…

Медведь ухмыльнулся, легонько стукнул брата по затылку.

– Болтун ты… – сказал беззлобно.

А ведь Лис недурно придумал. Надоест ньяру в избе сидеть, руки дела запросят – куда тогда денется? И княжить он, пожалуй, не хуже кого другого будет. Да из Василисы Княгиня выйдет – залюбуешься…

Пока думал, прикидывал, не приметил, как дошли до избы Кутихиной.

Я дверь ногой стукнул, рыкнул грозно:

– Дома ли хозяева?

Мыслил старуху пугануть шутейно, но она прежней осталась – не стала выспрашивать, кто да зачем пришел, шарахнула по дверям поленом – еле увернулся…

– Приноровилась ты поленьями кидаться, – засмеялся, – иль новую Верхогрызку встречаешь?

– Ты ли, шалопут? – Высунулось из двери сморщенное лицо и прищурилось грозно, узрев охотников. – А эти чего заявились?

– Тебе в подмогу.

Я вошел в избу, уселся на лавку, глазами по стенам пробежал. Полоса угольная, которую еще тогда нарисовал, поистерлась – местами подновить не мешало бы…

Медведь бочком, опасливо за мной следом вошел, а Лис застрял на пороге, недоверчиво на старуху косясь.

– Ас чего ты взял, что мне подмога надобна? – забурчала Кутиха, выставляя на стол плошки и крынки – гостей угощать… Изменилась она, ох как изменилась! Снаружи осталась старухой вздорной, а в сердце – билась, выхода не находила, ласточка вешняя…

– У тебя крыша прохудилась, – неожиданно вместо меня ответил Медведь. Спокойно ответил, деловито, будто с сестрой иль родней говорил. – Я за день починю. А к весне зверя наловим, шкуры продадим. Глядишь, и шубу тебе ладную справим…

Кутиха остолбенела, на него глядя, а потом уронила крынку и расплакалась, зажимая глаза маленькими кулачками.

Меня с лавки сорвало, к ней бросило.

– Что с тобой, что? – Затряс за хрупкие плечи.

Не мог уразуметь ее слез… Мои удары да Верхогрызкину тяжесть без звука терпела, а теперь не могла слез унять? И чего ей такого Медведь сказал?

Лис сторожко к ней подошел, повернул к себе лицом, сказал серьезно:

– У нас тоже никого более нет. Схожи мы с тобой… Коли не погонишь – одной семьей жить будем. Хочешь – братьями назови, хочешь – сынами…

Никогда я еще Лиса таким серьезным не видел, никогда от него слов подобных не слыхал…

Старуха его обняла, неловко ткнулась в сильную грудь, замахала руками, последние слезы сгоняя, улыбнулась:

– Вы мне во внуки, а то и в правнуки годитесь… Тоже мне – братья!

– Это ты сейчас такая добрая, а как меня в тот раз охаяла, когда бабушкой назвал! – не остался в долгу Лис.

– Так я тебя не знала тогда, а теперь о вас весь Шамахан только и говорит. Да о певце вашем, в древе новую жизнь обретшем.

Она вновь захлопотала по хозяйству, затопала, зашаркала, говорить не переставая, – точь-в-точь обычная старушка, родню привечающая. Ну какая же ведогонка она? Какая Домовуха?

– К древу тому теперь и стар и млад ходят кланяться. Оно и раны, и боль душевную своими песнями лечит. Приложишь ухо – и услышишь ту песню, что всего нужней тебе в этот миг. Я сама туда ходила.