Вера Камша - Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти. Закат

– Вы, Рамиро, то есть вы, ваше высокопреосвященство, вряд ли могли это знать…

– Я увлекся, вы правы. Поиски Алвы – свидетельство для нас, но у Рамиро наверняка были свои причины доверять Окделлу. Вы отгоняете людей Франциска, протягиваете руку. В ответ вам бросают обвинение в убийстве. Вы можете оправдаться, но вокруг враги вашего короля. Что будет с ним, если они услышат? Что будет с вашей женой? С Шарлем Эпинэ? И вы громко и отчетливо признаетесь в убийстве, наспех придумывая, как выпроводить Окделла, не дав ему наделать глупостей, только вас уже не слушают. Мститель выхватывает кинжал, а вы слишком устали и слишком доверяете, чтобы успеть уклониться…

– Сколько вам лет, ваше высокопреосвященство? Четыреста тридцать?

– Пятьдесят шесть. Я не бывал в Кабитэле, если я правильно понял ваш намек.

– Тогда покажите ваш гороскоп, – усмехнулась Арлетта.

– Не раньше зимы. Он мне не нравится, и я не намерен идти у него на поводу.

– Тогда что, по-вашему, было дальше? Не с Аланом, с Эрнани.

– Только то, что могло быть. Думаю, Франциск быстро понял суть затеянной Рамиро интриги, но не подал виду. Оллара устраивали умерший за него Алва и убитый Алвой король. Не берусь сказать, где скрывался Эрнани и как его нашли. Франциск мог разговорить Эпинэ, кто-то мог проследить, да и в Эрнани могли проснуться гордость или чувство долга. Я уверен, что старый король встретился с новым и они заключили договор: Эрнани остается в Талиге, в танкредианской обители, и занимается своими любимыми рукописями, Франциск правит страной, а Эркюль Сэц-Придд не правит ничем. Эрнани пишет Эсперадору и бывшей жене: он не собирается возвращаться, но если Эркюля решат короновать, он, Эрнани Одиннадцатый Ракан, лично подтвердит свое отречение в пользу Франциска и обвинит супругу в неверности. Письма отправляются к фок Варзов, который, как и было оговорено, ждет в Агарисе вестей от своего государя. Старику остается довести волю Эрнани до Эсперадора и вернуться в Талиг к уже двум королям. И к новой службе. Что скажете, сударыня?

– Ничего. – Арлетта зачем-то перевернула свой собственный гороскоп. – Пока ничего… Добавьте к своим вопросам. Нынешнему герцогу Алва в первой половине 388 года астрологи ничего выдающегося не обещали, однако в это время случилось нечто… определившее всю его дальнейшую жизнь.

– Спрашивать вас о подробностях, видимо, не стоит.

– Вы правы. Как вам моя история?

– Я ее продолжил, – приосанился Левий, – вернее, постарался продлить послевкусие. Альбина, подвинься! Прошу вас.

Там, где сидела кошка, бумага была теплой и к ней прилипла рыжая шерстинка. Когда кошка спит на письмах, это всегда уютно. В Рафиано жили кошки, в Сэ – нет, но исправлять это уже Франческе.

– Сударыня, я жду приговора.

– Я не супрем, – возмутилась Арлетта, поднося к глазам бумагу.

«Оскорбленная Ворона улетела, – злорадно сообщал его высокопреосвященство. – Пчелы и шмели вновь взялись за свое дело. Ромашка болтала с Ветром, в ветвях чубушника весело щебетала Ласточка, но Малиновка молчала. Это заметили не сразу, просто поняли – что-то пропало. Что-то, без чего стало грустнее. Первым догадался Шмель.

– Малиновка, – спросил он, – почему ты молчишь?

– Мне не хочется петь, – ответила нахохлившаяся Малиновка.

– Почему? – забеспокоилась Ромашка. – Ты заболела?

– Нет… Просто я не морискилла и не соловей… И я ничего не знаю о музыке.

– Ерунда, – сказал Шмель, – ты знаешь о ней все, что нужно, потому что без твоей песни стало хуже.

– Вы так говорите, потому что не слышали морискилл и соловьев. Их здесь нет, но меня это не делает лучше.

– Постой, – пропыхтела, вылезая из своего укрытия, Жаба, – ты хочешь сказать, что поверила этой Вороне?

– Она говорила правду, – тихо сказала Малиновка, – я больше не должна петь.

– Глупости! – прощебетала Ласточка. – Забудь и пой! Я же пою…

– Ты – другое дело… Ты понимаешь в музыке, ты много летаешь и даже зимуешь в Кэналлоа.

– Не важно, сколько я летаю, важно, как ты поешь. Пой!

– Не могу, – прошептала Малиновка, – горло сжимается.

– Ты заболела, – забеспокоилась Ромашка, – ты все-таки заболела…

И тут на самую середину поляны выбралась старая Жаба. Не обращая ни на кого внимания, она взгромоздилась на самый большой валун и подбоченилась.

– Ква! – заявила она. – Я самая прекрасная в этом саду! Все остальные уроды, а особенно эти глупые толстые пионы! Да одного взгляда на них довольно, чтоб уразуметь, что они не розы и не хризантемы! Ква! Да откуда здесь может взяться истинная красота, кроме меня?! Смотрите же на меня! Любуйтесь, восхищайтесь, гордитесь, что я с вами… Что я явилась вам! Ква!

– Жаба заболела! – испугалась Ромашка. – А я не знаю, как такое лечить!

– Квакс! – рявкнула Жаба. – Брекекекс-коакс-коакс! Замолкни, глупое растение. Замолкни и восхитись моей красотой. Уродина! Ну кому нужны твоя желтая серединка и белые лепестки? Существо со вкусом на твоем месте увяло бы со стыда…

– Жаба, – закричала Малиновка, – уходи! Ромашка, не слушай ее… Ты такая хорошенькая. Мы все тебя любим… А Жаба… она просто завидует, она пупырчатая, бурая, вот и злится.

– Правильно, – согласилась Жаба, – я бородавчатая, пупырчатая и противная, а Ромашка хорошенькая и солнечная. И всем нам нужна именно такой. А теперь, дорогая Малиновка, пойми, что ты – это Ромашка, а я – это Ворона».

– Замечательно, – от души похвалила Арлетта. – Именно так надо нести утешением некоторым… малиновкам!

– История все еще не закончена. – Левий обмакнул перо в чернильницу и подал графине. – Сударыня, здесь не хватает последних слов, и они за вами. Или за маршалом Лионелем?

– Я бы не хотела, чтобы наши… притчи пришлось доводить до ума нашим сыновьям, – покачала головой графиня и дописала: «Малиновка поняла и запела, но не раньше, чем извинилась перед Жабой».

3

Ссориться с Приддом Арно не собирался – когда на носу баталия, не до ерунды. Странная, пришедшая в сумерках мысль и еще более странная тревога заставили искать общества однокорытника, а повод имелся. Такой же необычный, как и желание немедленно переговорить с Валентином, благо тот отправился провожать неуемного Катершванца. И проводил. До победного конца.

– Теперь фы толшны фозфрашатся и оттыхать, – объявил на весь бергерский лагерь отконвоированный к самой палатке барон. – Здорофый зон и хороший зафтрак – ознофа фоинской тоблезти. Топрой нотши. Зафтра я буту готоф оценифать фаши нафыки.