Анджей Сапковский - Божьи воины

Было холодно. Замерзшие, покрытые инеем стебли похрустывали под копытами коней. Небо на юге потемнело, предвещая буран.

— Гуситы, — Ян Зембицкий натянул поводья своего коня, — должны направиться в долину Счинавки! И дальше по Новорудскому тракту. Поэтому будь убедительным, Беляу. Будь убедительным, пусть поддерживает тебя мысль, что, если получится, если гуситы окажутся там, где я хочу их видеть, ты сбережешь девицу. Подведешь, предашь — погубишь ее, отдашь на поругание и муки. Так что старайся. Рейневан не ответил. Князь выпрямился в седле.

— Пусть тебе в этом деле поможет мысль, что, уничтожая еретиков, ты спасаешь свою бессмертную душу. Если с твоей помощью мы выкорчуем их под корень, то добрый Боже наверняка засчитает тебе это деяние.

Рейневан не ответил и на этот раз. Только смотрел. Князь не спускал с него взгляда.

— Ах, какой взгляд, какой взгляд, — скривил он губы. — Ну прямо-таки как у Гельфрада Стерчи, с которым тебя как-никак многое связывает и связывало. Не попробуешь пугать меня, как Стерча с эшафота? Не скажешь: hodie mihi, cras tibi, что сегодня меня, завтра встретит тебя? Не скажешь этого?

— Не скажу.

— Разумно. Потому что я за каждый произнесенный слог отплатил бы тебе. Вернее, твоей девке. За каждый слог — одно прижатие раскаленного железа. Не забывай об этом. Ни на мгновение не забывай.

— Не забуду.

— Поезжай!

В Гродских воротах кучкой сидели попрошайки, прокаженные и бродяги. Князь Ян, весьма довольный собой, приказал маршалу Боршнитцу кинуть им горсть монет, нищие дрались за медяки, свита ехала, цокот подков громким эхом отдавался под сводами ворот.

— Милостивый князь?

— Да?

— Если Белява… — Гинче Боршнитц кашлянул в кулак. — Если Белява справится… Если выполнит то, что вы ему приказали… Вы отпустите девушку? Его простите тоже?

Ян Зембицкий сухо рассмеялся. Этого смеха в принципе должно было бы хватить Боршнитцу. Однако князь соизволил расширить ответ.

— Бог, — начал он, — милостив. Прощает и извиняет. Однако порой разгоняется в своем милосердии так, что, пожалуй, не знает, что делает. Когда-то мне это сказал вроцлавский епископ Конрад, а епископ — это тебе не какой-то поп, следовательно, знает, что делает. Поэтому, говорил епископ, Бог грешников простит, но надобно здесь, и на этой земной юдоли, присмотреть, чтобы грешники за свои грехи и провинности как следует пострадали. Так говорил епископ, и я думаю, он говорил правильно. Рейнмар из Белявы и его подружка должны пострадать. Крепко пострадать. А когда после страданий встанут пред лицом Бога, пусть им Бог прощает, если на то будет воля Его. Ты понял, маршал?

— Понял, князь.

Небо темнело, обещая снежную метель. И что-то еще похуже. Хуже потому, что неизвестно, что именно.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,

Он проехал Франкенштайн, объезжая города с юга, через Садльно. Голова болела жутко, заклинания не помогали, дрожащие от волнения руки не слушались. Боль затуманивала глаза.

Он ехал как во сне. В кошмаре. Дорога, Клодзский тракт, часть торгового тракта Вроцлав — Прага, неожиданно перестала быть обычной дорогой, хорошо знакомой Рейневану трассой. Превратилась в нечто, чего Рейневан не знал и никогда не видел.

В затянутое тучами и без того темное небо неожиданно, как чернила в воду, влилось вращающееся и пульсирующее облако плотного мрака. Подул, сгибая деревья, дикий вихрь. Конь дергал головой, ржал, визжал, горячился. Рейневан ехал, с трудом отыскивая дорогу в тьме египетской.

Во тьме горят движущиеся огоньки. И красные глаза. Из-за черных туч бледно пробивается луна.

Конь ржет, Становится на дыбы.

В том месте, где должно быть село Тарное, нет села. Вместо него кладбище среди диковинных деревьев. На могилах перекосившиеся кресты. Некоторые торчат наоборот, вверх ногами. Между могилами горят костры, в их мигающем свете видны пляшущие фигуры. Кладбище полным-полно чудовищ, лемуры царапают могилы когтями. Из-под промерзшей земли выдираются эмпузы и нецурапы. Муроны и мормолики задирают головы, воют на луну.

Между уродцами — Рейневан четко видит это — сидит Дроссельбарт. Сейчас, после смерти, он еще костлявее, чем при жизни, еще мертвее, чем cadaver, мертвецы, выглядит совершенно как мумия, как древний скелет, обтянутый сухой кожей. Один из лемуров держит его зубами за локоть, грызет и жует. Дроссельбарт этого не замечает.

— Когда речь идет о благе дела, — кричит он, глядя на Рейневана, — единицы не в счет! Докажи, что ты готов жертвовать собой! Порой надо жертвовать тем, что любишь!

— Камень на бруствер! — воют лемуры. — Камень на бруствер!

За кладбищем развилка. Под крестом, опершись спиной, сидит Жехорс. Лицо наполовину заслонено, всего его покрывает саван, пропитавшаяся кровью ткань из мешковины.

— Колесница истории мчится, — говорит он нечетко, с трудом. — Никакая сила уже не в состоянии ее задержать. Посвяти себя ей! Ты должен посвятить себя ей! Во имя дела! Во имя Чаши! Чаша должна восторжествовать!

— Камень на бруствер! — скрипят, подпрыгивая, большеухие шретли. — Кинь её, как камень на бруствер, на защитный вал!

— Впрочем, она и без того погибла, — говорит, поднимаясь из придорожного рва, Бисклаврет. Неизвестно, как он говорит и чем, вместо горла и челюсти у него кровавое месиво. — Ян Зембицкий не выпустит ее из лап. Независимо от того, что ты сделаешь, её ты все равно не спасешь. Она уже мертва. Потеряна.

Из рва по другую сторону встает Гельфрад фон Стерча. Без головы. Голову он держит под мышкой.

— Ты поклялся, — говорит голова, — ты дал verbum nobile, честное благородное слово. Ты должен ею пожертвовать. Я пожертвовал собой. Выполнил обязанность. Я поклялся ему… Hodie mihi, cras tibi…

Копыта стучат по земле. Рейневан мчится галопом, наклонившись в седле. Где-то здесь должна быть деревня Баумгартен. Но ее нет. Есть только голые, многовековые деревья, дикий лес, зимняя пуща.

— Вы были хорошей парой, — кричит из-за деревьев зеленокожее существо с фосфоресцирующими глазами. — Жойоза и бахеляр. Были, были!

— Камень на бруствер! — воют поднимающиеся из бурелома бледные типы. — Камень на бруствер!

Из-за стволов выглядывают альпы. Высокие, темнокожие и беловолосые остроухие альпы.

— Tempus odii, — плывет к нему их назойливый, хорошо слышный шепот. — Tempus odii, время ненависти…

Здесь должна быть деревня Буковчик. Нет ее.

— Новая Эра! — кричит, выскакивая словно из-под земли, Крейчиж, проповедник сирот. Весь он залит кровью, она течет из руки, отрубленной повыше локтя, и из чудовищной раны на голове.