Александр Бушков - Анастасия (сборник)

— Ты что? — Леня хлопнул роскошными ресницами.

— Вот они, твои истребители, падло! — Панарин бросил руку к кобуре, но пальцы наткнулись на широкую ладонь Станчева, накрывшую застежку, и Панарин опомнился. — Вот они, твои истребители…

Леня был бледен:

— Но кто же знал?

А у Панарина пропали вдруг вся злость и ярость на, этого лихого экспериментатора, шагавшего по науке, как киношный ковбой по условному городу–декорации. Не имел права на эту злость — потому что смолчал, не настоял.

— Ладно, — сказал Панарин, ни на кого не глядя. — Замяли.

— Нет, ты скажи! — крикнул Леня. — Что сделать? Что нужно сделать? Ты только скажи!

— Не знаю, — глядя в землю, сказал Панарин.

Они пошли к диспетчерской. На традиционной лавочке, дожидаясь их, сидел рядом с тремя откупоренными и непочатыми бутылками Брюс, терзал баян. Тут же пили Коля Крымов и Чебрец.

— Держите, ребята. — Брюс отложил баян и стал раздавать бутылки.

Панарин почему–то припомнил, что до того, как удариться в науку, долговязый рыжий Брюс был спасателем на нефтяных промыслах в Северном море.

К Панарину бросилась словно из–под земли возникшая Клементина и стала торопливо его ощупывать, цел ли — что было, в общем–то глупо, но у Панарина не хватило ни сил, ни желания ей препятствовать. Он сел, улыбнулся Клементине застывшими губами, взял у Лени бутылку. Вяло удивился, отчего нет здесь Наташи, Сенечкиной вдовы, и тут же вспомнил она, скорее всего, узнала о случившемся в диспетчерской. Сразу же…

Чебрец вдруг отобрал у Брюса баян и запел во весь голос:

В дом входили в форточку,

выходили в форточку,

все на свете семечки, друзья.

И в края далекие залетели мальчики

корешок мой Сенечка и я…

Он орал, бледный, с остекленевшими глазами. На него жутко было смотреть, и Панарин отвернулся.

Леня толкнул Панарина локтем: у калитки стоял хмурый Адамян. Панарин отодвинул Клементину, шагнул к Адамяну, вытянулся, щелкнул каблуками и откозырял. Он никогда так не делал раньше — такого обычая не было ни в писаных, ни в неписаных законах.

— Честь имею доложить, — сказал он звенящим голосом. — Задание выполнено к вящей славе невыносимо развитой науки. Доставлено приблизительно шесть с половиной кубометров «взвеси». Потери — два самолета, два пилота. Служу науке!

— Плюс звено истребителей — три самолета, три пилота, — тусклым голосом поправил его Адамян, повернулся через правое плечо, двигаясь, как скверно сделанная марионетка, и ушел в калитку.

Панарин мрачно вылил в стакан остатки и отодвинул пустую бутылку. Зоечка торопливо принесла новую. Установка в третий раз играла по его заказу «Танец маленьких лебедей».

Было еще светло, и в баре сидели человек десять, почти все по одному. Под панаринским столиком спал Коля Крымов, начавший слишком рано. Обер–механик Шлепаков, только что вернувшийся с «материка», показывал друзьям новенький золотой пятнадцатирублевик с профилем Президента Всей Науки, а друзья похабно комментировали это историческое событие.

Поселок скучно притих в ожидании традиционного вечернего загула. Отставку Тарантула он принял с восточным фатализмом. Вслух об этом не говорили, но большинству было просто–напросто наплевать.

Предместкома Тютюнин целыми днями шатался по Поселку в абсолютно непотребном состоянии, бил уличные фонари и стекла, орал песни, разломал об кого–то балалайку, затевал драки с безопасниками и доказывал всем, что он — побочный правнук Емельки Пугачева, а потому еще утворит такое, отчего все содрогнутся. И утворил–таки — в один прекрасный день на крыльце дирекции нашли лист бумаги, на котором его пьяным почерком было размашисто изображено фломастером: «Ну вас всех! Ушел в Вундерланд». Окаемов носился по улицам на завывающем броневике, собирая своих ореликов. Поселок и окрестности прочесывали с овчарками и инфракрасными детекторами. Подобрали два десятка аборигенов, нечаянно отыскали потерявшиеся два года назад ящики с оборудованием, спугнули несколько парочек, но Тютюнина не нашли. Когда пошли на второй заход, одна из овчарок взяла след Предместкома, довела до–предгорий, границы Вундерланда, села и завыла. Дальше никто идти не осмелился.

Бонер и Славичек продолжали свою загадочную жизнь в Зазеркалье. На постаменте памятника Изобретателю Колеса кто–то глубоко выцарапал: «Ну и на хрена изобретал, балда?» Ходили слухи, что Президент Всей Науки пишет воспоминания «Мои встречи с Ньютоном».

Когда Панарин поднял глаза, напротив сидел профессор Пастраго, в джинсах и черном свитере с засученными рукавами. Выше левого запястья синела старая татуировка: «Примем участие в броуновском движении!» Справа на свитере поблескивал разноцветной эмалью и мелкими бриллиантиками какой–то затейливый орден, параметрами схожий с пачкой сигарет.

— А это чей? — без особого интереса спросил Панарин.

— Барбадосский. Я там вылечил от клептомании министра путей сообщения.

— Там еще и пути сообщения есть?

— И разнообразные. Тим, вы по–прежнему ломаете голову: садился Тарантул в Вундерланде или нет? Но какое это имеет значение? Сидеть! — Он прижал ладонью плечо привставшего от удивления Панарина. — Я вот о чем — с чего вы взяли, будто всякий, кто садился в Вундерланде, автоматически станет ангелом с белыми крылышками и нежным альтруистом? Только потому, что он там садился? Чушь какая… С точки зрения психологии. Подумайте… Здесь угощают? — Он осушил непочатую бутылку одним длинным глотком.

— Ну вы и жрать… — уважительно сказал Панарин.

— Привычка, мой дорогой. Давайте песни петь, что ли. Эй, шантрапа, не гомонить! — рявкнул он на расшумевшихся за соседним столиком механиков, взял гитару, тронул струны, и его бархатный баритон без усилий залил бар:

Она была первою, первою, первого

кралей в архангельских кабаках.

Она была стервою, стервою, стервою

с лаком сиреневым на коготках.

Пригорюнившиеся механики почтительно внимали — Варфоломея Бонифатьевича Пастраго стали твердо уважать со времени его первого появления на публике.

— Слушайте, Варфоломей, — сказал Панарин. — У вас случайно несчастной любви в прошлом не имеется?

— Ну да, — неожиданно легко сказал Пастраго. — Дело было еще в студенчестве. Понимаешь, Тим, она в общем–то ничего, но в меня не верила. Напрочь. А неудачников ей не нужно было. И вышла за одного, подававшего ба–альшие надежды. До сих пор он их подает, доцент в Моршанском «Ниимахорка»… Ну и Бог с ним. Счастливая любовь похуже несчастной…

— И вы не боитесь передо мной раскрываться?