Юханан Магрибский - Среброгорящая Дремчуга

— Давай, малец. Лаим шесте стомархат! Как там? Огонь мне повинуйся, что ли? Сказал, набрал, выплюнул, понял? Делай!

И Житька сделал. Прокричал слова высокого Се-Ра, кожей чувствуя, как взрезают они тихую ночь, накликивая беду; приложился к горлышку, и дунул на лучину, не успев почувствовать вкуса обжёгшей жидкости.

— О, молодец, малый. А ты говорил! — сонно воскликнул волшебник. — Так, ведь было же ещё вино…

Житька медленно опустился на землю. Одна мысль оставалось в нём ясной: не перевернуть волшебную бутыль, поставить её ровно и прямо. А там — что уж будет. Он видел, как вырвалось из его уст пламя. Язык, губы, нёбо, весь рот горели огнём, он едва их чувствовал. Видно, кровь вскипела в нём, жизнью он заплатил за единственное колдовство. Он свернулся на земле, прижимая к себе маслянистую, скользкую поверхность стекла, сжался, зная, что умирает, и жалел только о том, что Вашек с Ирником не видели его, а мамка, верно, будет плакать.

Так уж вышло, что утром он очутился дома: лежал на большом сундуке, закутанный в любимое, толстое пуховое одеяло, которое берегли и доставали только по случаю — в лютые холода, или чтоб унять лихорадку. Пока Ирник с Вашеком зубоскалили, а мамка отпаивала его горячим молоком, Житька пытался вспомнить, что с ним приключилось. Помнил он совсем мало. Кажется, просыпался от холода, кажется, куда-то шёл. А, может, и не было этого вовсе, а только приснилось. По всему выходило, будто мамка Ирника бранила, что его, Житьку, бросил и домой не привёл, а он-де, полночи по Среброгорящей шатался, бестолочь, напившись в первый раз вина, вот и простудился. Потом она долго-долго сидела, грузно опустившись на сундук, и тихонько гладила большой, тёплой рукою Житьку по голове. Так, что он снова уснул.

Какая-то мысль никак не давала ему покоя, зудела через сон и мешала. Житька чуть не вскрикнул, когда понял — какая! Подпрыгнул на своём сундуке, стряхивая надоевшее одеяло. Глянул по сторонам — ночь, тихо кругом, все спать улеглись. Встряхнул головой, сгоняя сон, и пошёл, ступая босыми ногами по дощатому полу, в сени. Пошумев там немного, переворошив всякий старый хлам и больно наткнувшись впотьмах животом на ручку метёлки, он снова вскарабкался на сундук, сжимая в руках добытое сокровище.

Тяжёлая, маслянистая, пузатая, с заткнутым какою-то ветошью горлышком, в его руках была волшебная бутыль. И слова сами собой повторялись в его ушах с каждым ударом сердца, с каждым приливом крови: Лаим. Шесте. Стомархат.

Мысли роем кружились в его голове, дерзкие, хвастливые или глупые, он даже сразу не мог разобрать, одно ясно — теперь его жизнь переменится. Он подобен колдунам и волшебникам, он может хоть Ирника, хоть Вашека заставить замолчать, распахнув от удивления рты, он может будущей ночью (впотьмах огонь ярче) показать настоящее колдовство мамке с отцом, а может половину жидкости променять на… да на что угодно! Хоть на новые сапожки, хоть на заточенный нож с костяной ручкой, хоть бы даже на книги. Но это всё вздор, это всё мелко! А ещё он может пойти в ученики к волшебнику. Конечно, придётся туго, он не книгочей, но ведь доказал уже, что обладает волшебной силой, хотя — как известно — едва ли каждый сотый может похвастаться таким даром.

Житька, едва замечая это, блаженно улыбался, пока мысль об ученичестве обрастала всё новыми и новыми прелестями. Он научится приказывать людям и духам, сможет с такой же лёгкостью колдовать, как тот пьяный волшебник (теперь Житька думал о нём уже без прежнего восторга, и к благодарности странно примешивалась лёгкая брезгливость). Дух замирал при мысли о большем, и Житька боялся мечтать, но зато в его голове созрел отчаянный замысел. Известно же — это все знают, — что каждый может попытать счастья и спросить волшебника, не возьмёт ли тот его в ученики. Дело обыкновенное, должны ведь откуда-то новые волшебники браться! Обычно — так говорили — посмотрит пристально на тебя колдун и скажет: нет, шалишь, какая ж у тебя волшебная сила? Нет никакой, я тебя в ученики не возьму. А то наоборот: только глянет, и сразу ж видит — волшебник перед ним! Как человек человека видит, вот так и он глядит — волшебник, только что необученный. И тогда принимает к себе.

Дело оставалось за тем, чтобы отыскать волшебника, готового взять ученика — Житька уже не сомневался, что любой колдун его признает за своего, как только посмотрит внимательно. Ведь творил он, Житька, чародейство? Ясно, творил. И живой остался, хоть кровь в нём кипела, и жидкость из бутыли его обожгла вроде, да за своего признала — ведь ни следа теперь, только что простудился, на земле-то уснув. Житька напряжённо думал, сидя в темноте на крышке большого платяного сундука. Руки эдак за спину отвёл, опёрся, голову закинул и губу закусил. И, наконец, решился.

А если решился, то нужно делать, это закон такой. Ни о каком сне не могло быть и речи — следовало всё продумать и рассчитать. Во-первых, ни слова родным — растрезвонят, обсмеют, ещё, чего доброго, от расстройства всё волшебство пропадёт, и тогда уж конец всем мечтам. Во-вторых, бутыль спрятать подальше и понадёжнее, а от мысли выменять за часть её содержимого что-то полезное пришлось с сожалением отказаться — по тому, хотя бы, что нельзя же товарищей обманывать! Что они, лишённый волшебной силы, будут делать с колдовской жидкостью? Колдовать уж точно не смогут, а то и потравиться могут, легко. С другой стороны, опять же, когда он сам сделается волшебников, проходив в учениках сколько-то там лет, у него уж точно всего будет вдосталь, это ясно. А пока, значит, придётся потерпеть. Но это ничего, ничего. Главное то, что в-третьих, а в-третьих нужно поболтаться по дворам, послушать разговоры, поспрашивать и поискать, и понять, наконец, кто из волшебников собирается брать учеников. При определённой удаче можно даже выбрать себе наставника пощедрее того самого Зинтернаха, который слепого с обрыва столкнёт, лишь бы тот ничего не узнал.

Следующие два дня целиком были посвящены разведке. Даже бегая из лавки в лавку по отцовским поручениям Житька то тут, то там вставлял словцо и слушал, как отзовётся — а что удивительного? Смотрины же, все только о волшебниках и спорят. И дело, как ни крути, складывалось весьма удачно — в честь Смотрин, волшебники устраивают целое представление. Любой, кто хочет, может прийти на площадь пытать счастье, а они на каждого посмотрят и учеников отберут. Лучшего нельзя было и ждать! Житька еле вытерпел, еле дождался нужного дня. Он тем только и жил, что любовно представлял себе пузатую бутылку спрятанную в сундук и повторял раз от раза, боясь спутать порядок: Лаим шесте стомархат!

И вот, настало заветное утро. Ушёл, не сказавшись, захватив с собой своё сокровище, завёрнутое в кусок холстины — подальше от любопытных глаз. Пошёл к Дворцовой — сегодня пускали всех, и народу натекло сотен пять, не меньше. Гомону, шуму, но все по краям площади теснились, а перед собором, перед самыми его громадными, серебряными воротами выстроились в ряд… Житька увидел, и сердце заныло — ну все, как один, видно же за версту, боярские дети. Вон, в каких кафтанах, и шапки с отворотами, перья пёстрые воткнуты — видно, что наряжались! А у кого и сабелька на боку посверкивает. И не всё ж мальцы — и юноши статные были, особняком держались, и отроки что-то громко обсуждали, сбившись в кружок и размахивая руками, только далеко же — не разобрать, одни обрывки ветер носит. Одни только мальцы стояли порознь, тихо и испуганно.