Александр Зорич - Люби и властвуй

– Не знаю про Эгина, ― махнул рукой Иланаф, тотчас же помрачнев, ― а я получил повышение совсем по другой причине. Нет; мои успехи тут ни при чем.

– Да не дури, Иланаф, ― недоверчиво бросил Канн.

Никто из присутствующих не сомневался в том, что звания в Своде Равновесия не раздают кому попало и за что попало. По крайней мере, раньше такие прецеденты не наблюдались.

– Ни при чем, ― твердо и зло повторил Иланаф. ― Мой успех ― всего лишь следствие чужого провала, милостивые гиазиры. Кто-то должен был занять место гиазира Неназванного, потому что должен же его кто-то занимать.

Ему никто не отвечал. Не возражал. С ним не спорили. Обсуждать провалы Свода Равновесия на пирушках было не принято. От такого ― ровно один шаг до крамолы. Если он вообще еще не сделан.

– Ну да все равно выпьем, ― истерически расхохотался Иланаф.

Все уткнулись в тарелки, чтобы не смотреть на гримасу отвращения и злобы, какой было искажено лицо Иланафа. Таким Эгин не видел своего товарища никогда. Безусловно, Иланаф был пьян, как и все присутствующие. Но не только. Он был обижен, унижен, уязвлен. Он негодовал, и в его груди клокотал такой же странный вулкан, какой не давал покоя самому Эгину. «Странно, что я не заметил этого раньше», ― подумалось ему с укоризной.

– На посошок, и по домам! ― мягко сказал Эгин, чтобы как-то разрядить обстановку.

«На посошок… на посошок», ― эхом повторили остальные, ухватившись за кувшины, словно за спасительные соломинки.

И в самом деле, когда начинают вслух говориться такие вещи, о каких только что откровенничал Ила-наф, весельчак, балагур и жизнелюб, это первый признак того, что чашка аютского на посошок будет очень и очень к месту.

– Понимаешь, Эгин, Свод Равновесия простоит долго. Но мы все ― покойники, ― Онни, похоже, передался нервический пессимизм Иланафа. ― Я тебе объясню, если хочешь…

– Хочу, ― охотно откликнулся Эгин. Не идти же в самом деле в тишине.

– Вспомни, как наставлял нас Занно, когда учил фехтовать. Ты только вспомни! Он говорил так: чтобы победить, нужно навсегда расстаться с желанием победить. И не только с ним, а еще с желанием пощеголять перед противником техническими трюками и показать ему все, что знаешь. А еще нужно отказаться от мысли держать врага в страхе… А еще…

– Помню-помню, ― улыбнулся Эгин. Он знал эти наставления так же хорошо, как то, что он ― чиновник Иноземного Дома Атен оке Гонаут. ― А еще, и это самое главное, нужно избавиться от желания побороть те недостатки, которые ты только что перечислял, Онни.

– Все верно, Эгин, ― покачал головой Онни, опираясь о руку Эгина.

Похоже, его ноги работали гораздо хуже, чем язык.

– И что с того?

– Да вот что: если ты не выполняешь этих требований, когда фехтуешь, то тебя убивают. Рано или поздно. Мы все ― и ты, и я, и Иланаф ― вроде бы научились оставаться целыми в поединках. Это хорошо.

Плохо другое. То, чему учил нас Занно, верно не только по отношению к искусству владения мечом. Оно верно всегда. Плохо то, что в жизни мы совсем не такие. Когда мы возвращаем мечи ножнам, начинаем совсем другую жизнь. Мы снова наполняемся желанием победить и прочими пороками, от каких Занно отвадить нас так и не сумел…

– Может, ты и прав, Онни, ― примиряюще откликнулся Эгин. ― Но это вовсе не значит, что все мы покойники. По крайней мере, покойники раньше отведенного срока.

– Значит, значит, ― сказал Онни с недоброй усмешкой. ― То, что мы четверо собираемся вот так у Иланафа уже четвертый год, ― это, в общем-то, чудо. Я чувствую ― будет что-то неладное. Уж больно все идет гладко… Кто знает, соберемся ли мы еще хоть раз? Разве ты не чувствуешь чего-то похожего?

Эгин отрицательно замотал головой. Конечно, последние дни выдались тяжелыми, муторными, суматошными, но он ничего такого не чувствует! Нет! «Наверное, во мне говорит сейчас детское желание противоречить и спорить с тем, с чем уже давно согласился». Но он прогнал эту мысль прочь. Прогнал взашей.

Эгин никогда не замечал за Онни тяги к сентиментальности и рассуждениям о бренности мира. Тем страннее было идти вот так по Серому Кольцу Пинна-рина и вести беседы, которые офицерам Свода Равновесия вести не пристало.

«Философия не к лицу вам, мальчики», ― говаривал, по другому, правда, поводу, Норо оке Шин. И даже нарушая этот шутейно-серьезный завет, Эгин и Онни чувствовали некую неловкость, неуместность того, что происходит.

Быть может, поэтому оставшуюся часть пути Онни и Эгин проделали в тягостном молчании, пока наконец-то не показался спасительный перекресток. Эги ― ну, который жил на Желтом Кольце, ― направо. Онни, который жил у Южных ворот, ― налево.

– Увидимся! ― сказал на прощание Онни.

– Увидимся, ― повторил Эгин. ― Я очень надеюсь, что ты ошибаешься, дружок. Очень надеюсь.

Но Онни уже не слышал его последних слов. Решительным, но очень нетвердым шагом молодого подвыпившего офицера он удалялся в ночь, до отказа набитую трелями цикад и смрадом преющих лошадиных куч.

Глава пятая

ВНУТРЕННЯЯ СЕКИРА

«Нужно было проводить Онни до дома, не то, споткнувшись, упадет в какую-нибудь лужу и проспит там до утра в собственной блевотине», ― подумал Эгин, глядя на то, как тот, зацепившись за крыльцо какого-то строения, едва удержал равновесие. Но тут же устыдился этой мысли. С каких это пор офицеры Свода Равновесия, к числу которых относились и он, и Онни, стали сомневаться в способностях друг друга добраться домой после двух кувшинов белого вина? С каких это пор Онни стал нуждаться в провожатых?

Нет, провожать Онни не стоило. Но и идти домой Эгину тоже не хотелось. В самом деле, что он там забыл? Спать он все равно не станет, читать ― от одной мысли об этом ему становилось противно. Не выпивать же в одиночку, в самом деле. Для начала он решил пройтись по Желтому Кольцу, а потом, быть может, до моря в надежде, что занятие сыщется само собой или на ум придет какая-нибудь успокоительная идея.

Он ускорил шаг и пошел в направлении, противоположном собственному дому, носившему нелепое название Дом Голой Обезьяны. Впрочем, некоторые шутники любили называть его Домом Четырех Повешенных, чему тоже было правдивое историческое обоснование. Рано или поздно, даже идя от него, он все равно придет к тому же знакомому портику, к полуголому уроду, названному невежами обезьяной. Ибо Желтое Кольцо ― на то и Кольцо, чтобы обессмысливать направление движения.

Было тихо. Собак в домах для знатных особ и чиновников, а только такие и окружали Желтое Кольцо, держать запрещалось специальным указом. Кое-какие матроны, как обычно, плевать хотели на эти указы и пестовали-таки своих патлатых любимцев. К счастью, гавкать им было заказано, ибо те же матроны лишали их голоса, перерезая голосовые связки. Эгин не любил собак.