Андрей Сердюк - Золотая Пуля, или Последнее Путешествие Пелевина

Мотор поймали быстро. Ехали молча, — Виктор по дороге о многом много думал.

Остановил такси за квартал. Нужно было отовариться в знакомом супермаркете, — дома не было ни крошки. Дал шефу двадцать, и ещё сверх оговорённого десять — Дюк успел обслюнявить стекло окошка.

После шопинга двинулись пешком, — тут до Башни было уже совсем рядом. Рукой подать. А наши люди, как известно, в булочную… Правда со всеми этими мешками и пакетами — у Йоо ещё, помимо заплечного сидра, тяжеленная сумка с каким-то тренировочным железом — идти было не очень ловко, и даже как-то стрёмно. Цыгане шумною толпою… В общем, как евреи с торбочками… На исходе.

А в тени родной подворотни их — опаньки! — тормознули. Четверка вспотевших гопников. От магазина, видимо, вели придурки.

Ну-ну.

Случилось всё быстро. Быстро и жестоко. Правосудие было скорым и правым. По-техасски.

Когда претензии на деньги были предъявлены и ножи сверкнули, Виктор не стал выяснять ни их прописку, ни то, знают ли они Эдика Хо, а сразу, не вынимая «беретту» из кармана, отстрелил одному из них яйца. Тому, кто был у них вроде как за главаря. Второму их разбила Йоо, — ударом ноги, обутой в тяжеленный гриндес. Одной ногой нож выбила, а второй, значит, вот так. Третьего обнулил Дюк, прокомпостировав его причиндалы одним щёлком своих неисправимо волчьих челюстей. Четвёртому… А четвёртый, увидев, как, попадав на асфальт, заверещали утончёнными голосами подельники, поспешил оставить поле боя… Получается, что даже в такой крутой заварухе сумел остаться человек мужчиной.

Пассаж.

Нет, ну вот есть же люди, которым по жизни везёт! Причём, всегда. При всяких обстоятельствах.

Впрочем, секрет их прост. Они умеют держаться в любом деле чуть-чуть в сторонке. Вроде и вместе со всеми. Вроде вот тут же, рядом. Но в сторонке. Чуть-чуть. Самую малость.

И да, — тот, кто никогда не рискует, тот, конечно, и никогда не пьёт шампанского. Зато яйца у него на месте.

И давайте не будем хмыкать-хихикать, — вдруг человек скорую помощь помчался вызвать.

Конец пассажа.

Дома Виктор первым делом проинструктировал пришлый народ: ну, там — к компьютеру не подходить, на звонки не отвечать, дверь никому не открывать, курить — на балкон.

И, раскидав пакеты, прямиком в душ отправился. Надо было срочно смыть с себя дневные заморочки.

Включил воду на полную, разделся и с наслаждением подставился под тугие струи. Ванную сразу заволокло горячим паром. Закрыл глаза… Блаженство.

… Вот что забавно, — когда закроешь глаза, сначала ведь вовсе ничего не видишь. Это так всегда. И только лишь потом, на дальнем плане, на чёрном заднике, осторожно: сквозь клубящееся марево, сквозь пар, туман, и что-то там ещё, сквозь тени облаков, сквозь предрассветное молчанье флейты, сквозь шум замершего на вздохе водопада, сквозь время в пять, семь, одиннадцать секунд, сквозь тысячу семнадцать оттенков синевы и нечаянный розовый мазок вон там в углу, сквозь… Проступают тонкие-тонкие слабые-слабые контуры каких-то неизвестных гор. Эскизно проступают. Словно просматривается сквозь кальку иероглиф уку (написанный) иссохшей кистью. И ты при этом честно пытаешься всмотреться. Пытаешься, аж прям… Будто нужно тебе обязательно что-то там, в этой бледной синеве, увидеть. Будто нужно, — хотя и знаешь точно, что нет, — что-то рассмотреть… Там. Где? Где-где. Да вон где, — на том возможно каменистом склоне… Но куда там, — рассмотреть! Всё зыбко. Настолько зыбко, что и не ясно, — покоятся ли эти бледные вершины на тверди и достают ли до небес. А есть ли здесь, вообще, земля и небо? А если есть, то — где они? Где они? И всё вокруг плывёт. И расплывается. Ниточка гор дрожит, как пульс затухающего осциллографа… дрожит… ещё дрожит… и вдруг совсем исчезает. Гор больше нет. Нету. Не стало их. А, может, и не было никогда…

И вот именно тогда, когда так предательски исчезают горы, те самые горы, которых, возможно, отродясь и не было, именно тогда — так всегда — ты сначала предчувствуешь, а потом и слышишь. Этот…

— Ни фига себе! — неожиданно раздался рядом возглас Йоо, — возглас, от которого Виктор вздрогнул и резко повернулся.

Бесстыжая девчонка стояла прямо у ванной. И бесцеремонно рассматривала его в упор.

Как же это он так подзабыл, что теперь не один, что теперь нужно запираться. Вот чёрт! Но решил не дёргаться. Не выставлять себя перед младым поколением ржавым ханжой. Лишь срам свой быстро прикрыл рукой и спросил у нахалки:

— Чего тебе?

— Там у тебя…

— Что там? Гематома на талии что ли большая?

— Да нет, Жених, гематалии у тебя так себе, а вот синячище над задницей огромный.

— Слушай, а чего ты, вообще-то, припёрлась?

— А чего такого?

— Не видишь, голый я? Не видишь, душ принимаю? — слегка возмутился Виктор.

— Да ладно, что я голых мужиков что ли не видала… А кто это тебе так заехал?

— Да было сегодня… — уже более спокойно, понемногу адаптируясь к непривычной ситуации, ответил Виктор. — Это антидоты зацепили. Хорошо, в бронике был.

— Антидоты?! Никогда их не видела. Слышать слышала. От дядь Володи. А вот видеть… А скажи, кто это их насылает?

— Боюсь, что никто.

— Как это?

— А вот так это. Никто до сих пор толком не знает, откуда они появляются, где их штаб-квартира, и, вообще, что это за боевая организация такая. Приходят к кому надо в наглую, дело своё чёрное делают и уходят. Пришли, вылечили, ушли. А откуда? кто? что? — никто не знает, и я не знаю… — Виктор, окончательно освоившись с присутствием Йоо, плюнул на все приличия, повернулся к ней спиной и стал намыливать голову шампунем, — надо же было в конце концов-то домыться.

— Странно как-то.

— Мне, если честно, вообще, иногда кажется, что они — порождение моего собственного — будь оно трижды проклято! — сознания. Как вот бывает, что чёртики к горьким пьяницам заявляются. Или зелёненькие человечки к психам. Так и эти ко мне. Сегодня уже в восьмой раз, кажется. Стреляют по чём зря… Я кручусь-уворачиваюсь, а это, может быть, всего лишь — ну вдруг — плод моего больного воображения. Так сказать, игра переутомившегося ума.

— Судя по этому синяку, так это вряд ли, — справедливо заметила Йоо.

— Да, судя… Это да. Да и больно. Знаешь, боль — это, наверное, действительно единственная возможность по-настоящему ощутить собственную реальность.

— А тот шрам у левого соска, и вот тут ещё, под лопаткой, и здесь, под ребром, — это тоже антидоты?

— Здесь? Нет, это уже так… типа свои. Критики.

— Критики?

— Ну, да. Есть такая профессия, знаешь ли. Литературный критик. Вот некоторые из них и шпыняются. Чудики неликвидные.