Татьяна Устименко - Лицо для Сумасшедшей принцессы

– Уходите! – повторно потребовала я, отступая в сторону и уводя за собой призрачных тварей. – Вы мне ничем не поможете, а напротив, только помешаете. Это не ваш бой.

Твари благоразумно подходили ко мне с противоположных сторон, наступая синхронно и одновременно, вынуждая постоянно вертеть головой, угрожающе поводя пылающим лезвием клинка. К счастью, я уже давно и довольно успешно усвоила основное правило боя: дальновидный, желающий пожить подольше, смотрит не вперед, а вокруг себя. Кем бы ни являлись эти странные существа – проявлением стихии, демонами, животными или людьми, – они безусловно обладали мощным интеллектом и отлично развитой способностью к стратегическому ведению боевых действий. Они согласованно и планомерно оттесняли меня к хрупкому льду, покрывавшему поверхность реки. Провались я в полынью – мне неизбежно грозит быстрая и мучительная гибель. Кроме того, теперь я прекрасно понимала природу возникновения страшных подмороженных ран, ставших причиной смерти могучих кентавров.

Под моей пяткой угрожающе хрупнул первый прибрежный ледок. Я замерла на краю берега. Отступать дальше стало уже некуда…

Генрих де Грей отложил мастерок, потер ноющую поясницу и медленно выпрямил натруженную спину. Его мятая, испачканная строительным раствором рубашка сейчас мало походила на парадное облачение, достойное высокого титула последнего повелителя. К тому же из рода, ведущего начало от самого легендарного короля сильфов. Но барон неприкрыто радовался своему непрезентабельному, затрапезному внешнему виду. Узкая замшевая полоска пересекала загорелый от работы на свежем воздухе лоб, не позволяя отросшим волосам лезть в покрасневшие от недосыпа глаза. Генрих работал не покладая рук. Трудился наравне со всеми, с радостным волнением отмечая, как с каждым днем все выше поднимаются белокаменные стены вновь отстроенной столицы – чудесного города Силь. Рассказывают, что, согласно древней легенде, когда-то очень давно существовал только один великий, единый город сильфов и белых эльфов – сказочный Эль-силь: с замками, увенчанными золотыми куполами, с мостовыми, выложенными серебряными плитами. И не нашлось бы в целом мире града краше Эль-силя. Но на противоположной горе стояла грозная крепость, принадлежавшая клану синих, – цитадель Ширул-эль-шэн. С тех пор минула не одна сотня лет. Синие эльфы ушли на Поющий Остров, где почти восстановили свое былое величие. Сильфы зажили отдельным городом – Силем. А остатки белых стали вольными стрелками и охотниками, по преданию, оберегающими подступы к галерее Трех порталов, подобно скрепляющему стержню пронизывающей скрытую глубь земли. Впрочем, многие из рассеянных по чужим землям белых эльфов теперь собрались на освобожденных сильфских территориях, помогая отстраивать возрожденный Силь, предназначенный стать их новым домом.

После продолжительной войны с полчищами Ринецеи от некогда величавого города остались одни руины. Барон удрученно бродил среди закопченных, осыпающихся каменной крошкой остовов крепостных стен, запинался о вывороченные, вздыбившиеся после магических ударов валуны, некогда образовывавшие парапеты тонкоструйных фонтанов. Память короля Грея, дарованная повелителю, услужливо рисовала пышные картины славного прошлого. Вот здесь, именно на этом месте, когда-то простиралась многолюдная торговая площадь, а вон там красовалась облицованная розовым мрамором беседка. А еще выше, на холме, господствующем над ровными, как по линейке выстроенными кварталами, находился дворец правящего королевского рода. Генрих тяжело вздыхал, судорожно сглатывая подступавшие к горлу слезы. Повелители не плачут. Повелители строят и восстанавливают, пекутся о благе своих верноподданных и совершают подвиги, достойные пера самого известного летописца. А еще о повелителях слагают прекрасные баллады наподобие тех, которые иногда исполняет Сумасшедшая принцесса – невозможная Ульрика де Мор…

Да, она была невозможно упряма, невозможно храбра, невозможно горда, но и позабыть ее тоже оказалось невозможно! Впрочем, почему же была? Принцесса есть и сейчас, но Генриху она так и не принадлежит… Барон уже не в первый раз неловко пробовал подобрать слова, точно передававшие бы его мучительную тоску по ныне далекой Ульрике. Отчаянное уныние, терзавшее израненное, очерствевшее от несправедливого отказа сердце. Но красивые слова не собирались слушаться того, кто привык управляться с рапирой, а отнюдь не со стихами и оказался так наивно несведущ в делах сердечных. А страдающей душе срочно требовалось отвлечься хоть на что-то малозначительное – лишь бы только не думать ежеминутно о ее зеленых смеющихся глазах и малиново-сладких губах, чаще всего сложенных в ироничную усмешку. Увидит ли он ее еще когда-нибудь? Или ему суждено уже никогда ее не встретить?

Как заставить себя ровно плыть по течению,Как свести две дороги – к пересечению?На ошибках друг друга жестоко учиться,Выжигая любовь – нелюбовью лечиться.

Только жертве подобной цена – лишь полушка,Если ночью от слез намокает подушка.Исчерпались до дна и поэма, и проза.Кто кого пережмет – слишком жесткая поза.

Упустили свой шанс, нужных слов не сказали,Нелюбовью себя за любовь наказали…Как удар по лицу – мы поставили точку,Только сладко ль теперь выживать в одиночку?

Каждый глупо решил показать свою твердость,Ты, не дрогнув, любовь променяла на гордость,Я с насмешкой сказал: «На потеху народуЯ отрину любовь. Выбираю свободу…»

Мы теперь далеки, наши чувства не с нами,Не умея прощать, мы играем словами,Только чаши весов, замерев навсегда,Уравняли «когда-нибудь» и «никогда».

Я спросил: «Нам когда-нибудь встретиться можно?»Ты ответила: «Нет. Никогда. Невозможно».Мы пытались забыть, мы не думать хотели,Но любовь истребить до конца не посмели.

Мы с тобою в объятьях любовной тоски,Навсегда далеки, но навеки близки.Вроде слиты в одно и, однако, не схожи —«Никогда» и «когда-нибудь» слишком похожи…[1]

Ни о чем другом Генрих теперь и думать не мог. Рожденная в сердце песня легкокрылой птицей рвалась в поднебесье, лишая барона воли и желания к дальнейшему существованию. И только тяжелая, монотонная физическая работа немного уменьшала давящий на душу груз, переводя его в спасительную, отупляющую усталость до предела измотанных мышц. Труд стал для него лучшим лекарством, а скорее – сильнейшим одурманивающим наркотиком, успешно заглушающим болезненные воспоминания и подавляющим несбыточные мечты. Поэтому и трудился повелитель наравне со всеми от самого восхода солнца и до его заката. А потом бездумно, словно подкошенный, валился в свою одинокую, никем не обогретую постель и засыпал глубоким сном без сновидений.