Дмитрий Скирюк - Руны судьбы

— Где? Здесь?

— Да, здесь. Ты помнишь, как раз тогда случился год отравленного хлеба?

Фриц похолодел. Конечно, помнить-то он помнил, только вот старался пореже эти воспоминания тревожить. Толком так потом и не узнали, откуда же той осенью проникла в город эта странная зараза: люди вдруг начинали бредить, как бы спали наяву, страдали от видений целыми кварталами... Тела у них сводило судорогами, потом у них бывало, что чернели и отваливались пальцы, руки, ноги... У беременных женщин участились выкидыши... Ужас шествовал по городу, никто не знал, как от этого спастись. Заказанные всем святым молебны не смогли помочь. Часть города скосило подчистую, как косой, другую не затронуло совсем, а в третьей кто-то заболел, а кто-то — нет. Потом вдруг всё закончилось так же внезапно, как и началось. Семейство Макса Брюннера болезнь каким-то чудом миновала. После говорили, будто бы причиною была отравленная мука, но в это, дело ясное, немного кто поверил.

— Помню, — прошептал Фриц и облизал пересохшие губы. — И что?

— Вот тогда тот парень и пришёл, когда народ валиться стал уж думали, чума. А он приволок с собой два вот такенных решета, — Гюнтер показал руками, — и два дня ходил с ними по окрестным мельницам и по складам. Даже в магистрат попасть пытался, но ему отказали. Всё говорил, что надо бы муку сквозь них просеять, всю, и непременно через эти. Ну, кто-то отказался, кто-то попросту его послал подальше, а кто-то согласился — почему бы, в самом деле, не просеять лишний раз? Но в общем, если б не один аптекарь местный, хрена с два ему бы удалось кого-то убедить, а так... Просеяли. Болезнь и прекратилась.

Смекаешь, я к чему веду? Тогда и стали говорить, что будто хлеб отравлен был.

— А что на самом деле?

— Да хрен его знает. Думается мне, что так, наверное, и было. Я с ним перекинулся тогда парой слов, он объяснял чего-то, объяснял, мол, есть такая штука — спорынья, на колосках растёт. Такая чёрненькая, с зёрнышко величиной. Дрянь несусветная, но так-то не опасная, потому как обычно-то мало её в хлебе. А в тот год, видно, её много народилось, вся мука заразная была, весь урожай. Подохли б все, или разорились на хрен, если бы не те его два решета. Заговорил он их, что ли...

Он помолчал и снова, как бы нехотя, закончил:

— В общем, вот, я чего говорю-то: уходи из города. Поблизости он где-то обретается, раз подоспел тогда ко времени, не позже. Спрашивай, ищи. Один раз он тебе помог, глядишь, поможет и в другой, чему-нибудь научит, объяснит, как жить с таким умением, как у тебя. А коль он знает, как людей лечить, дурному не научит. Я же понимаю, что никакой ты не еретик, а только объясни попробуй этим чернорясым... Я тоже жить хочу, а так, чтоб нет — так не хочу. Вот и молчу. Меня ведь тоже как-то раз увидели в темноте — шёл, понимаешь, я весь в саже и с мотком верёвки, а у неё конец возьми и упади, и следом волочился. Тут баба шла куда-то и увидела. Как завизжит: «Чёрт! Чёрт!», и в обморок. А тут и стража, как на грех. Три дня потом оправдывался, вся управа хохотала... Спасибо, отпустили, а всё равно не по себе. Времена паршивые, народ сейчас своей тени боится, неровен час увидят, как ты тут по крышам ползаешь, и донесут: у нас таких, — он показал рукой от пола, — трубочистов нету. Так что, ты уходи.

— Ага, — ответил мрачно Фриц, — уйдёшь тут, как же... В каждой дырке стражники сидят. Меня на улице один раз уже схватили, я приметный. И в воротах тоже не дураки стоят. Не, я лучше тут пока... Мне б только бы еды какой...

— Через ворота я тебя пожалуй что перевезу, — сказал на это Гюнтер. — Здесь у меня тележка есть, я завтра сажу повезу за город, угли, шлак... Слушай, сколько тебе лет?

— Четырнадцать... скоро будет.

— Да? — трубочист с сомненьем оглядел его от пяток до макушки. — А с виду не дашь... Это хорошо, что ты ростом такой маленький. Сожмёшься, я тебя в мешок спрячу, никто не догадается. Ты, главное, только тихо там сиди, не шевелись. И ртом дыши, а то чихнёшь ещё от сажи с непривычки. Эх, еды у меня с собой сегодня больше нет... До утра дотерпишь?

Фриц напрягся, молча протестуя. Что-то рушилось в душе. Вся прошлая жизнь стремительно бледнела и теряла смысл, а впереди пугающим простором открывался другой, совершенно незнакомый, даже страшный мир. Он никогда не покидал пределов города, разве что совсем уж ненадолго, а теперь от него требовали, чтоб он ушёл отсюда навсегда.

— А как же мама?

— О матери забудь, — сказал сурово Гюнтер. — Её сейчас и в городе-то нет. Отправили куда-то. Говорят, на дознание. Такие, брат, дела.

Фриц ошарашено молчал. В глазах всё поплыло. Он покосился на окно, на одеяло, на кинжал, моргнул и снова повернулся к трубочисту.

— А как зовут его... ну, этого, о ком ты говорил? Тот невесело усмехнулся.

— Эх, парень, — ответил он, — если бы я знал! Его не зовут. Он сам приходит.

В тот вечер осень плакала особенно холодными и частыми слезами, отчаянно и долго, без стыда. Потом она умолкла и посыпал снег. Ночь замесила тесто из слоистых облаков со звёздной пылью, а все остатки сбросила мукой; яростный ветрище мчался с запада, раскачивая сосны; сосны жалобно скрипели. Маленький ручей, почти что водопад, не замерзающий до самых крепких холодов, дробился брызгами, не долетая до земли, скала под ним обледенела. Большая каменная чаша переполнилась водой и тоже на краях подёрнулась ледком — зима послала в здешние края свой обжигающий привет с подругой-осенью, а на словах просила передать, что, может быть, чуток задержится, но обязательно придёт. В воде, холодной и прозрачной, серебристой мутью колыхался лунный свет, всплывал и пропадал, когда луна то выходила из-за туч, то пряталась обратно.

Ещё одно пятно света, такое же неяркое и зыбкое отсвечивало желтизной в маленьком оконце старой хижины, в которой раньше жили рудокопы — низкого строения из камня и белёсых сланцевых пластин. Вот только не было уже давно здесь ни руды, ни рудокопов, и если кто-нибудь сейчас увидел этот свет, то очень удивился бы. Возможно, даже испугался. А может быть, и нет — в такую ночь путник любому жилищу рад...

Выл ветер. Сыпал дождь. Скрипели сосны. В доме, в очаге горел огонь.

Вот только некому было на это смотреть.

Человек, склонившийся над книгой за столом, вдруг поднял голову, как будто прислушиваясь к пенью бури за окном, и отложил своё перо. Вгляделся в темноту перед собой, нет, даже словно бы не в темноту — ещё куда-то дальше; лицо его приобрело сосредоточенное выражение. Несколько минут он напряжённо размышлял о чём-то, потом тряхнул гривой рыжих волос и встал из-за стола. Подошёл к очагу, поворошил дрова. Пламя вспыхнуло ярче, в трубе загудело. — Слишком много, — вдруг проговорил он то ли сам себе, то ли обращаясь к пламени на каменке. — Яд и пламя... этих нитей слишком много. Прямо узел какой-то. Не могу понять... Не могу.