Наталья Резанова - Золотая голова

Возле двери в одной из оград, почти незаметной, Тальви остановился, а Ренхид прошел дальше. Тальви отпер замок, пропустил меня, скорее из осторожности, чем из учтивости, снова запер дверь. Не на замок, как я заметила, а на задвижку. Следовательно, Ренхид войдет не здесь.

Это и понятно. Мы очутились в саду, узкие дорожки которого вряд ли предназначались для того, чтоб по ним водили лошадей. Шпалеры кустов по весне имели не слишком ухоженный вид. Зато многочисленные яблони были усыпаны нежными бело-розовыми цветами. Будь я помоложе, меня бы тронуло это зрелище, сейчас же я лишь подумала: чуть ли не при каждой моей беседе с Тальви поблизости торчит яблоня, к чему бы это?

В глубине сада находился двухэтажный особняк. Мы вошли через заднюю дверь. Нас никто не встретил, но было очевидно, что в доме кто-то есть. То есть очам не было видно, а вот ушами слышно. Да и обоняние коечто улавливало из варившегося на кухне. Люди в доме вовсе не прятались, просто им не велено было мешать.

Здесь не было роскоши, свойственной замку Тальви, это был просто приличный городской дом, добротный, немного старомодный. По винтовой лестнице мы поднялись наверх, в просторную комнату с белеными стенами, вдоль которых тянулись резные панели, и мебелью из ореха.

На столе стояли хрустальный графин и два бокала. Тальви налил себе, помедлил, потом плеснул во второй бокал.

— Рассказывай.

Я отпила. В графине оказалось скельское, ничуть не лучше того, что держит для гостей Соломон Соркес, правда и не хуже. Устроившись на стуле, не слишком удобном, жестком, с высокой спинкой, я изложила работодателю то, что узнала о смерти Форчиа. Высказала также версии о причастности к ней Вольного братства контрабандистов либо подпольной лиги работорговцев.

— Еще соображения есть? — спросил он. Я что, так плохо владею собой, что он догадался, что я недоговариваю? Или это был пробный выстрел? Я пожала плечами:

— Может, и сама мать наша святая церковь. Отцы иезуиты, слышала я, большие затейники, за что их в прошлое царствование из Эрда-и-Карнионы и изгнали.

— При чем здесь иезуиты?

— Церковь Святого Бернарда раньше принадлежала иезуитам. А после изгнания ордена из империи ее передали цистерцианцам.

— А цистерцианцы никогда не имели влияния на Севере, их позиции сильны лишь в Тримейне и Карнионе. Поэтому иезуиты могли тайно вернуться, используя прежние каналы… — Тальви, казалось, был несколько разочарован. Впрочем, если он состоял на службе императора, то он мастерски маскировал свои чувства. Поэтому еще об одной версии я пока умолчала (потом, когда выясню… ), но сказала:

— В Камби Форчиа считали императорским агентом.

— Это хорошо, — спокойно произнес он. Так и виделось: ему сообщают, что после смерти Нортии Скьольд распространился слух, будто она была императорской ищейкой, и он роняет: «Это хорошо». Поскольку данный слух скрывает его истинные цели. Приятная перспектива. Кстати, об этих целях я так ничего и не узнала.

Гейрред Тальви о чем-то раздумывал. Он был, если отвлечься от наших деловых отношений, вполне недурен собой, если бы не было в нем чего-то холодного, отталкивающего, чего словами не опишешь. Черты правильные, хотя и резкие, хорошая посадка головы, карие глаза с золотыми зрачками… Что до возраста его, то он был определенно старше меня, но я бы затруднилась сказать насколько — правда, и в отношении моего возраста люди постоянно путаются. Итак, он раздумывал и смотрел на меня. Я ждала от него чего угодно, кроме:

«Служба твоя исполнена, гуляй на все четыре стороны». Но к тому, что он сказал, я была вовсе не готова.

— Сегодня мы пойдем с тобой в гости… — Вид у меня был еще тот, и он с иронией завершил фразу: — … в один приличный дом.

— Какие еще гости? От меня же несет, как от конюха! (Говорил про «воняет тюрьмой», так терпи и дальше. )

— Ничего. Помоешься, переоденешься… Надеюсь, управишься без горничной. Здесь вообще мало прислуги. — Последняя фраза прозвучала крайне двусмысленно, ее можно было истолковать так, что к прислуге отношусь и я.

— Как скажешь… — Я многое могла бы добавить. Насчет того, что позову его вместо прислуги. Или, наоборот, не позову. Возможно, потому что он чего-то подобного от меня и ждал.

Короче, беседа свелась к обмену мелкими колкостями. О том, что произошло на площади Розы, и о моих видениях не было сказано ни слова. Но если Гейрред Тальви был хорошим игроком в молчанку, то я — мастером игры.

Однако когда я прошла в соседнюю комнату, оказавшуюся спальней, где меня уже поджидала лохань с водой, и обнаружила разложенную на кровати одежду, то выяснилось, что на ближайший вечер мне вряд ли предстоит выступать в роли прислуги. Платье, предназначенное мне, скорее подходило даме из общества — богатой горожанке или представительнице дворянства мантии, — собравшейся с визитом. Оно было совершенно новым и отнюдь не старомодным. Из темно-синего атласа, с длинными простеганными рукавами, жемчужными пуговицами на лифе, широким кружевным зубчатым воротником и такими же манжетами. Еще лежали там темный бархатный плащ и шелковые чулки. А на ковре стояли туфли из тех, в которых по улице лучше не ходить. Сотрутся. На туфли я посмотрела с сомнением. Они выглядели слишком тесными. Но когда я их примерила, пришлись по ноге. Да и платье — по фигуре. Какая любезность. Кто-то не побрезговал снять мерки с моего барахла, оставшегося в Тальви. А ведь я так и не увидела более своего старого платья, приехавшего на моих плечах из тюрьмы и унесенного госпожой Риллент, и думала, что его сожгли.

На столе нашлось зеркало, серебряная щетка для волос и еще кое-какие дамские принадлежности. Волосы я вновь прикрыла косынкой, но не той, в которой шлялась в Камби, а кружевной, крепившейся на лбу фероньерой с крупной жемчужиной. Жемчуга, говорят, без вреда для себя могут носить только женщины, родившиеся под знаком Луны. Что до меня, то я, во-первых, не знаю, под каким знаком я родилась, а во-вторых, доселе жемчуга, равно как и другие драгоценности, носила только к скупщикам.

Довершил мой туалет левантийский кинжал, который я уместила за корсажем. И еще раз порадовалась, что не послушала Ренхида и не взяла сандедею — та за корсаж ни за что бы не вошла, или понадобилась бы кормилицына грудь.

А горничная мне сроду не бывала нужна. Насколько я помню, посторонней помощью при одевании-раздевании с тех пор, как вышла из младенчества, я воспользовалась лишь в тюрьме — когда на меня надевали кандалы, а потом снимали их. Так что к возвращению Тальви я успела не только помыться, одеться и причесаться, но и осмотреть, помимо предоставленной мне комнаты, еще и пустующий кабинет.