Рождение новой расы (СИ) - Дувакин Олег

Олаф стоял, опёршись обеими руками на столик с фруктами. Он смотрел в одну точку; у него, видимо, осталось немного самообладания, и сейчас на этого кроху легла титаническая ноша.

— Две тыся… — начал Олаф, но Эрих даже не дал ему договорить.

— Три тысячи аргенов, золотом. И добавь сюда один медяк — всё-таки орка я выкупил с колодками, а они тоже денег стоят.

Тяжёлый вдох, а затем ещё более тяжёлый выдох сорвались с губ Олафа. Затем ещё раз, и ещё.

— Твоя взяла. Дриада будет стоить тебе сорок семь тысяч золотых аргенов, — медленно проговорил Олаф.

— А как же медь? — с издёвкой сказал Эрих.

Олаф полез в карман штанов. Нащупав пальцами необходимую монету, он бросил её Эриху. Тот ловко поймал её на лету.

— Медь отдаю сейчас. Не забудь об этом, когда приедешь за Кайли.

Прощание было холодным: двое обменялись рукопожатиями, после чего Эрих велел дотащить Стиггу до того места, где молодцы Олафа остались ждать его. После чего сделку можно считать завершённой.

Когда Олаф покинул его шатёр, Эрих не ждал ни одной лишней секунды. Он со всей животной страстью впился в губы Далии. Его руки блуждали по её телу, задерживаясь на груди и ягодицах. С её пышных губ стали срываться первые стоны.

Когда он ненадолго отстранился, то с самодовольной миной посмотрел в её изумрудные глаза:

— Можешь меня поздравить: я заключил очень выгодную сделку.

— Я восхищена вами, господин! Продать за такую сумму никчёмного раба!

— Да нет же, я не об орке.

— Значит, вы говорите о дриаде. Вы видели её — она красивее, чем я?

— Никто не может сравниться по красоте с тобой, моё сокровище, — приврал Эрих, — но ты снова ошиблась. Дриада здесь ни при чём.

— Тогда я не понимаю. А о какой сделке вы говорите?

— Колодки. Колодки, глупая! Я соврал, что они стоили мне денег. Когда я покупал орка, мне их дали даром. Твой господин из ничего сделал что-то! — И он провёл той самой медной монетой по её подбородку вниз к шее. После чего снова поцеловал её, и дальше они уже не отвлекались на разговоры.

Глава 2.3

С животными в Грейстоке всегда было непросто. Крупный и мелкий рогатый скот вел себя агрессивно и постоянно норовил насадить на рога или лягнуть копытом своих пастухов. Коровы не давали молока, овцы — шерсти, а мяса с теленка было немногим больше, чем с барана, так как потомство рождалось слабым, тощим и больным. Лошадей было невозможно объездить, а свиней откормить. Первые так и норовили сбросить седока и умчаться как можно дальше, а вторые объявляли голодовку, предпочитая голодную смерть жизни рядом с пограничьем. Но некоторые звери переносили это соседство с куда большей стойкостью. Например, собаки, кошки и крысы. Собаки были слишком ценны, с кошки мяса один раз в суп. К тому же они ловили крыс. Чье мясо по вкусу походило на курицу — единственный зверь, чье разведение в Грейстоке было вполне себе сносным.

Именно куриный суп находился в котелке, который бабуля Эрма принесла Стигге. Она слышала, что орки, хоть и являются всеядными, предпочтение все-таки отдают мясу. Однако измученному голодом орку нельзя было давать такую тяжелую пищу. Эрма нарвала свежей зелени и покрошила в суп, для вкуса и сытости.

Олаф приставил к пожилой женщине двух охранников. Характер у орков крутой, и глава деревни не хотел, чтобы клыкастый напугал его личную повариху. Когда дверь в старый покосившийся дом отворилась и свет ударил уже пробудившемуся орку в глаза, тот поспешил отползти в дальний темный угол. Колодки с него сняли, но посадили на цепь, словно псину. Длины цепи как раз хватало, чтобы забиться в угол. Цепь, что начиналась у опорного столба и заканчивалась на шее орка, натянулась, как струна.

«Неужели это и есть представитель проклятого народа воинов?» — подумала женщина. Она шла сюда, боясь его, как бешеной собаки, которая способна прокусить кость и заразить своим гневом. А оказалось, что это всего лишь забитый, измученный раб.

Бойцы Олафа встали пред ней, ограждая ее от орка, но она уже не чувствовала в нем опасности.

— Не стоит, ребятки, — она подошла к орку и поставила перед ним котелок с похлебкой. При ее приближении он вжался в стену, отчего цепь натянулась еще сильнее. Казалось, она вот-вот лопнет. Но стоило ей поднять крышку, как аромат пищи заставил зеленокожего ослабить натяжение цепи. Он медленно, словно опасаясь чего-то, обхватил ложку своими худыми пальцами и, зачерпнув супа, направил ее в рот. Подняв глаза на кухарку, он жалобно посмотрел на нее. Та жестом показала, что он может продолжать. Все это ему. Орк накинулся на пищу, как девственник на грудь, и спустя считанные минуты ложка шкрябала по пустому котелку, пытаясь собрать с его стенок хоть что-то.

Это была еще одна неожиданность для Олафа. Непокорный орк, которого не могли сломить ни кнут, ни голод, ни шахты, ни работа в поле, вел себя как шелковый. За все это время он ни разу не продемонстрировал неповиновения.

***

Стигга стремительно набирал вес. Эрма лично следила за его рационом. Спустя время в него были добавлены овощи и хлеб. Далее он дополнился таким долгожданным для орка мясом птицы. Сырой, уже ощипанный труп Стигга ел с куда большим удовольствием, чем те редкие кусочки мяса, что плавали в его супе. От вареной и жареной курятины орк тоже не отказывался, хоть и ел ее с меньшим удовольствием. Через несколько дней орк немного осмелел. Он не вздрагивал при каждом открывании двери, а при появлении Эрмы его цепь не натягивалась и покойно лежала на полу. Кроме кухарки, орка каждый день навещал сам Олаф. И вот его орк боялся пускай не как огня, но как факела, который можно зажечь и спалить им всю округу. Стоило Олафу переступить через порог, орк падал пред ним на колени и опускал голову, боясь заглянуть в глаза. Поначалу такое поведение вызывало у Олафа недоумение и даже опасение. Но один раз он жестом повелел Стигге посмотреть ему в глаза, и все его опасения тут же испарились. Во взгляде орка было что-то надломленное, словно он уже исчерпал весь запас воли, данный ему при рождении. Сломленному непросто взять в руки оружие, невероятно трудно сдержать чужой натиск и совсем невозможно ударить в ответ. Поломанного воина необходимо было отремонтировать. И сделать это Олаф собирался исключительно муштрой, а не добрым словом.

Прошла пара недель. Стигга хорошо питался, но почти не двигался, и у него начала появляться непозволительная для раба вещь — живот. Пришла пора выводить его на тренировку. Первые результаты были ожидаемо ужасными. Ноги, отвыкшие от бега, быстро подкашивались, и орк, падая на одно колено, какое-то время не мог отдышаться.

Сначала Олаф, который присутствовал на тренировке, хотел применить силу, чтобы Стигга не разлеживался. Но, к его удивлению, тот вставал сам и продолжал бег. Орк предпочитал тяжелую выгулку спокойному пребыванию на цепи. Во время изнурительных упражнений с орка снимали цепи, и если тело страшно ныло, то душа его наоборот ликовала. Это была очень тонкая иллюзия свободы. Дюжина копейщиков следила за орком неустанно, и тот даже помыслить не мог о побеге.

Физическая форма улучшалась день ото дня. Результаты Стигги были неплохими для человека, но просто отвратительными для орка. Большинство мужчин моложе тридцати превосходили его в беге, каждый третий был более вынослив, и Стигга мог поднять тяжелый камень в два раза меньше, чем силач Роло.

Первый месяц Стигги в Грейстоке подходил к концу. Пришли холодные северные ветра, принося с собой проливные дожди. Дом, в котором содержали орка, был старым и нуждающимся в ремонте. Множество сквозных ветерков дуло из оконных и дверных щелей. Днем было просто холодно, но по ночам стужа была такой лютой, что зубы стучали друг о друга. Чтобы Стигга не замерзал, ему бросили пару одеял и старую шубу.

Казалось, что этого достаточно, но когда на третий день проливных дождей Стигге принесли еду, то обнаружили его лежащим на полу, несшим бред на своем родном языке и с высокой температурой. Олаф Ларссон немедленно приказал перенести орка в более теплое помещение. Этим помещением стала псарня. Сначала Олаф хотел назначить дежурного по псарне сторожем Стигги. Но эта идея быстро отпала, потому что дежурный не может поспеть за всеми клыкастыми сразу. Так в маленьком домике у вольеров появилась дополнительная посуда, вторая табуретка, а рядом с теплой одноместной кроватью набитый соломой лежак.