Вера Огнева - Дети вечного марта. Книга 2
— Какое дерево? — губы у курицы прыгали.
— А какое хочешь.
— Здесь? — Цыпа обвела раскрытой ладошкой круг поляны, костер, арлекинов и даже недостроенный термитник.
— На кой ляд оно мне здесь? — скривился Зеленый. — Посажу где-нибудь рядом с людьми. Они к нему будут ходить за советами. Ты же предсказываешь. Вот и твое дерево станет предсказывать. Видела когда-нибудь деревья, на которые навязаны ленточки? Не знаю, как их люди чуют, но чуют как-то. И ходят и ходят…
— Так много мертвых яиц? — осторожно спросил Эд, не для того чтобы обозначить собственный скепсис, — скепсиса как раз и не наблюдалось, — просто уточнить. Случай с Цыпой, как ни крути, уникален. А священные деревья растут по всему континенту. Не много, кто спорит, однако — есть.
— Яйцо не обязательно… можно кусок шкуры, кость. Одна… над мертвым ребенком ревела. Я ее пожалел, забрал трупик и такое дерево из него вырастил, ни одна сволочь под него зайти не может. Если какой подлец сунется — оно ветками захлещет.
— Я слышала… — глаза у Фасольки стали огромные и прозрачные как вода.
— Что ты слышала, дриадка? — Зеленый ей так улыбнулся, что у Сани заскребло внутри: уведет у них девчонку пьяный лешак. Но Солька будто не заметила:
— Голос. Мы рядом проезжали. Шак, помнишь, как я на холм бежала, а ты меня догнал и вернул.
— На том холме, девочка, люди своих покойников как раз хоронили. Сама знаешь, к ним в такой момент соваться никчему. Эд раненый лежал. Как бы я один вас всех защитил?
— Шак, я не в укор. Просто, я услышала, точно, как вчера, будто дерево говорит.
— И мое дитя будет жить? — глаза у Цыпы расширились уже до полной невозможности.
— Других у тебя нет, что ли? — буркнул Зеленый.
— Нет.
— Ну, будет. Если… подружка твоя мне поможет, — кивок в сторону Фасольки и ей же жгучий косой взгляд, от которого у Сани опять кошки на душе заскребли.
— Чем это я должна тебе помочь? — подозрительно зашипела Солька.
— Сама знаешь. Но если не хочешь, не надо. Закопаем болтун прямо тут. Пусть сгниет.
Цыпа прижала кулачки ко рту. Собака задергал верхней губой. Прянул ушами Шак. А Саня подумал, что Зеленому вся их жизнь безразлична, безынтересна, чужда и, что помогает он Цыпе не по тому, что жаль ему вещую птицу, а из-за Фасольки.
А та посмотрела не Зеленого господина через плечо, строптиво мотнула головой, дескать, раз надо, я, так и быть, снизойду; поднялась яркая и красивая до умопомрачения, и уже сверху бросила Повелителю леса как подачку:
— Идем, что расселся?!
Глава 5
— Молочницу! Молочницу Герту убили!!! — Крик ворвался в скучный гул провинциального утра, перекрывая кудахтанье, блеянье, звон, стук, шуршанье и бормотанье. На миг стало тихо и тошно. Следом поднялся гомон. А за ним, — пока дошло и накрыло, — женский вой пополам с визгом и хрипом.
— Мать Герты, с рассвета всех дергала: где дочка, — ворчал себе под нос трактирщик, вытирая соседний стол. Игорь и Сун доедали завтрак. Пора было наведаться в замок Мец, но особо они туда не рвались — успеется — ели и беседовали о постороннем, растягивая бездельное утро.
— А-то сама не знает! — громче возмутился трактирщик. — В казармах ищи. Но туда Латина не пойдет. Кнехты народ грубый. Самое малое — пошлют. Могут вообще накостылять. А еще… могут! Ой, могут! Объясняй потом, что не по доброй воле на сеновале оказалась. Курт не поверит. А и поверит, все равно изобьет. Он ее часто бьет. И Герте доставалось.
Трактирщик стряхнул крошки на пол, потянулся за веником, но плюнул, сел на лавку и уже напрямую начал просвещать дальноезжих гостей о местных нравах:
— Герта сначала жаловалась матери, что отчим бьет, потом перестала. Там эта… там другое началось. Курт… а что Курт? И не прятался даже. Кто ему Герта? Падчерица — чужая девка. А как понял, что мать догадалась, стал в открытую с девочкой спать. Когда и Латину из дому на ночь выгонял. Потом и Герта ему прискучила. Опять началось битье. Мать с дочерью как-то помирились и дальше стали жить. Ходили за коровами, молоко продавали. Жениха бы Герте хорошего, да кто ж ее возьмет? Курт за ней ничего не давал. Та и пошла в казармы. Жизнь-то все равно кончилась. А теперь и вовсе кончилась.
В распахнутое окошко было видно, как толпа устремилась в ворота. Тошный вой отдалился и пропал. Площадь опустела. Куры ходили, радуясь, что никто не гоняет. Петух невозбранно взлетел на воз пшеницы и наклевывал, свысока поглядывая на пеструшек. Прорезалось блеяние и мычание на заднем дворе.
— Девушку… кнехты? — мотнул головой в сторону городских ворот Игорь.
Трактирщик глянул на него изподлобья, пожевал губами и, не ответив, снялся с лавки за веником. Но, повозив мусор по полу, не выдержал:
— Зачем им-то? Тут другое…
— Синьоры?
— Нет.
— А кто?
— Чистюки. Что б им пусто стало! Нелюдей ловить понаехали.
— А разве аллари в ваших краях еще остались? Мы сколько прошли от столицы, ни одной слободы не встретили.
— Живете там? — подозрительно сощурился трактирщик. Игорь сообразил, что столичные жители у того не в чести. Новостью это не было. Чем дальше от герцогского замка, тем настроения в народе становились разнороднее. Специально выяснять отношение к себе подданных, герцог Игоря не просил. Само в глаза лезло. В каждым новом поселении герцогская власть пользовалась меньшим и меньшим уважением.
В первые дни Игорь отмахивался, стараясь не замечать, рассеянные тут и там гарнизоны, усиленную охрану городских ворот, — от кого, скажите на милость, обороняться-то? — черные пустоши на месте поселений аллари. Сун пару раз подбрасывал неудобные вопросы, замаскированные под простецкую глупость. Игорь уходил от ответа, копя внутреннее раздражение: зачем только взял с собой этого идиота? Столько лет прожить в герцогском замке, в самом центре страны и не понять самых простых вещей. Например: если есть законы — их необходимо выполнять. Иначе страна рухнет в хаос и безобразие. Но бывший раб продолжал недоумевать, от чего такие гонения на нелюдей.
— Тебе понравится, если шайки аллари станут по ночам врываться в дома и убивать людей? — как-то огрызнулся Игорь?
— Зачем? — искренне удивился Сун.
— Ну, чтобы отнять деньги, имущество… — Игорь перебирал в памяти, чем еще могли бы поживиться аллари в человеческом жилище, но уже и сам понимал, что, мягко говоря, проврался. На фига аллари людские манатки? Больше всего в остального они дорожили тем, что перешло к ним по наследству. Чем старше вещь, тем она ценнее. Аллари считали, что в старых вещах заключена частичка души Предков. Какая-нибудь ржавая подков для рода лошади была дороже золотой миски, из коей по праздникам ели отдельные, хорошо обеспеченные люди.
— А раньше почему они людей не зорили? — продолжал невинно расспрашивать Сун.
— Не знаю. Меня раньше тут не было.
Оставил за собой последнее слово, оборвав спор, и тут же почувствовал себя базарной торговкой, которой не истина важна, а перекричать товарку. Я сверху — моя правда!
В качестве утешения Игорь напомнил себе о воинственном Аллоре. Вольные кланы только тем и занимались, что убивали и грабили. И не чужие ржавые подковы, между прочим, промышляли, а полновесное золото. Вот! Игорь уже хотел привести свой аргумент дворцовому птичнику, когда вспомнил: Аллор вел бесконечную гражданскую войну. О внешней экспансии вольные кланы никогда не помышляли. Она была попросту невозможна при их-то раздробленности.
Как-то хмурым похмельным утром герцог завел с Игорем разговор о гипотетической угрозе с востока. Начальник дворцовой стражи битый час переминался с ноги на ногу, выслушивая аргументы синьора, постепенно приходя к выводу, что тот не приводит их, сообразуясь с имеющимся фактическим положением дел, а выдумывает. Сидит, головой мается и сочиняет страшилку для подданных. Каково же было удивление Игоря, когда по прошествии года примерно, он столкнулся именно с этой аргументацией в тайном послании Ария войскам.
Но сам Игорь к тому времени уже "уснул".
Сколько лет он так прожил? Пятнадцать? Или тридцать? Или сто? Без его ведома ушел в небытие век аллари. Пришел — людей: нищих деревень, пьяных гарнизонов, серых хуторов, окруженных скудными полями; сквознячных замков, перешедших из заботливых рук прежних, одушевлявших их синьоров, в человеческие, не знающие своего рода; родства не помнящих…
Он почти полностью забыл свою прежнюю жизнь, от которой осталось нереализованное желание вернуться. Порой он думал, что сие желание и сохранилось-то исключительно по причине своей трудной реализации. Обещание, некогда оброненное герцогом, походило на долгоиграющую кость. Сохранило вкус, цвет и консистенцию сомнительного деликатеса, но голода не утолило и никогда не утолит.
