К. Медведевич - Ястреб халифа

Почтеннейший имам Рукн ад-Дин довольно кивал, слушая Гассана. Говоришь, подолгу сидит, закрыв глаза и положив открытые ладони на колени? Хорошо, видно, он так медитирует, очень хорошо. Он так успокаивается, наш господин.

Это продолжалось уже пятый день. Знойная истома. Налетающий с лугов у подножия Биналуда, пахнущий хмелем ветер. Персиковый сок на ладонях, на запястьях — и на выпуклом животе Сухейи. Легкое головокружение, то ли от здешнего сладкого красного вина, то ли от счастья.

Среди книг в большой библиотеке усадьбы Гассан раскопал одну тоненькую, в неприметном переплете — и с тех пор в голове то и дело звенели невесомые, прозрачные, легко слетающие с языка строки:

Не холоден, не жарок день чудесный.Цветы лугов обрызгал дождь небесный.И соловей поет — мы будем пить! —Склоняясь к розе, смуглой и прелестной.

В стихах — почтенный наставник сказал ему, что они называются рубаи, — точилось по капле вино. И — как слезы иссякающего фонтана — текла мягкая, задевающая какие-то тонкие струны сердца печаль:

Лунным ясным сиянием весь мир озарен,Миг лови — радуй сердце, будь пьян и влюблен.Мы уйдем — станем прахом, нас мир позабудет.А луна, как всегда, озарит небеса.

Целуя полуоткрытые, омоченные в сладкой влаге губы девушки, Гассан ласкал спелую полную грудь. Сухейя пьянела от пары глотков и счастливо смеялась, не справляясь с узлом Гассановых шальвар.

А он отрывался от влажного языка и виноградного привкуса и читал ей:

И пылинка — живою частицей была,Черным локоном, длинной ресницей была,Пыль с лица вытирай осторожно и нежно:Пыль, возможно, Зухрой яснолицей была.

Угу-гу. Угу-гу. Угу-гу.

Так ворковала горлица на чинаре под минаретом его родного города в далеком Мавераннахре. Дед любил посидеть в саду на толстом стеганом одеяле и, кормя ломтиками сладкой дыни внуков, приговаривал: если бы перепелке дали сомкнуть глаза, она бы уснула. Старый Хуфайз бежал из Шамахи на далекую окраину сразу после подавления мятежа Амру Лейса. Маленький Гассан не видел ничего, кроме тихих улочек верхнего квартала Худжанда: глинобитные стены, серая пыль под ногами, свечки подсыхающих за лето чинар.

А потом… потом налетели огузы.

Встряхнув головой, юноша погнал прочь непрошеное. Разоренный двор с опрокинутой и побитой посудой. Торчащая в колодезном столбе стрела. И долгие, долгие фарсахи растрескавшихся такыров и белесых солончаков, после которых так саднила стертая веревкой из верблюжьей шерсти шея…

Ты благ мирских не становись рабом,Связь разорви с судьбой — добром и злом.Будь весел в этот миг. Ведь купол звездныйОн тоже рухнет. Не забудь о том.

Угу-гу. Угу-гу.

Близился к вечеру восьмой день их стояния под Нишапуром — и пятый день переговоров. Утром Гассан с катибами разбирали письма или ехали в пригород — мимо пустующих усадеб вдоль реки, мимо лепящихся друг к другу, развевающихся развешанным на крышах бельем саманных домиков. Феллахи настороженно таращились на них, сдвигая со лбов платки. Еще ехали мимо смешной резной башенки под сине-бирюзовой остроконечной крышей, похожей на полусложенный зонтик — наставник говорил, что такие стоят на великом шелковом пути, идущем отсюда на юг до самой Фейсалы — а уж оттуда через Великую степь, в самый Хань. И в Ханатту.

«Вы возьмете меня в Ханатту, о сейид?» Тарик, хрупая персиком, смеялся: мол, к тому времени как я соберусь в путешествие, ты растолстеешь и разбогатеешь, и сам возьмешь меня в Ханатту — а я буду подавать тебе по дороге полотенце, о почтенный кади.

Степняки разбили свое становище дальше к западу по течению Сагнаверчая. Согласно договоренности — Мубарак аль-Валид прислал посольство еще когда до Нишапура оставалась неделя ходу — джунгары не трогали вилаяты. А самое главное, они не трогали водяные мельницы, шлепавшие колесами по благословенной воде, питающей роскошный зеленый ковер долины. Мягкое изумрудное покрывало тянулось до самой горной стены, туманившейся далеко к западу, — говорили, что долину питают четыреста с лишним ручьев и двенадцать отводных каналов.

В караван-сарае восточного пригорода их ждали катибы из Шадяха — громадного дворца древних хорасанских шахиншахов, поглядывающего на городские кварталы с высоты своего холма. И начинались бесконечные нудные прения: да сколько с каждого квартала-махалля положено дани, и получат ли жители гарантии неприкосновенности жилища — а как же, улыбались прибывшие с имамом Рукн ад-Дином катибы, вот только колодцы для драгоценностей придется показать нашим воинам. А самое главное, сколько сопровождения положено эмиру Мубараку аль-Валиду, отправляющемуся в столицу с покаянным визитом: потому как тысяча — это слишком много, а пятьсот — мало.

Так проходило утро — за пузатыми стеклянными чашечками пахнущего чабрецом чая, с леденцами, орехами и инжирным вареньем, за неспешными разговорами под скрип калама. «Эй, Муса, а подай-ка нам еще варенье из белой черешни, да еще вот такого слоеного печенья!»

В караван-сарай заглядывали купцы. О господин, не желаете ли взглянуть на бирюзу? Вах, господин — образованный юноша, это сразу видно, и наверняка знает, что такой бирюзы ему не найти нигде, кроме как в славном Нишапуре! А вот не изволите ли взглянуть, да, это ожерелье о четырех подвесках, молодой госпоже наверняка понравится… Ах, у нее уже есть три таких? Ну что ж, господин так молод — у него наверняка на примете не одна роза, обрадующаяся такому щедрому подарку…

Ах, Нишапур, город роз, город красавиц, город гончаров, лепящих пузатые кувшины для сладкого виноградного вина и широкие узорные блюда для кишмиша и дынь — а дыни здесь не переводились, почитай, круглый год!..

Увидев громады дворцов и масджид — а в одной лишь медине их было четыре, и в каждой могли молиться двадцать тысяч верующих! — бирюзовые, искрящиеся золотом купола Шадяха — смотри, смотри, Гассан, это башня Аттар-шаха, да, та самая, с которой бросилась Джамиля! А вот — видишь, четыре минарета с золотыми полумесяцами? — это Пятничная масджид, она вмещает пятьдесят тысяч верующих, а на площади перед ней встают на намаз еще сто тысяч! — так вот, увидев немыслимую громаду Нишапура, Гассан обомлел.

Нет, конечно, он читал, что в городе сорок два махалля, и тянется он на два фарсаха — от Кадамгаха до горы с бирюзовыми копями. Но одно дело знать про два фарсаха, а другое — ошалело вертеть головой, пытаясь вместить глазами широченную панораму куполов, зеленых крон, хорасанских альминаров — круглых, высоких и остроконечных, — белостенных, карабкающихся с террасы на террасу домов, серо-бурого спокойного течения Сагнаверчая — покрытая лодками река широкой лентой раздвигала толстенные городские стены и где-то далеко-далеко, изгибаясь широкой дугою, покидала гостеприимный город у самых башен цитадели. Наставник говорил, что в городе триста ручьев и каналов, в каждом дворе чуть ли не по пять колодцев, а каждый квартал укреплен стеной и большими воротами с башнями — нишапурцы славились взаимными распрями, и оттого старались отгородиться друг от друга как можно надежнее.