Наталья Игнатова - Ничего неизменного

Есть множество женщин, чьи души так же красивы, как тело Виолет, запертых в оболочках совершенно неподходящих. Слепые, больные, искалеченные — их больше, чем люди могут себе представить. Мартин знал многих таких, знал и ценил, с некоторыми даже дружил — он всегда видел сначала душу, потом уже тело, и перед красотой души устоять обычно не мог — Мартин был бы рад сделать любой из них подарок в виде красивого и бессмертного тела.

Убедить принять такой подарок будет, конечно, непросто. Люди полны предрассудков, даже самые свободные и талантливые, даже самые красивые. Но он ли не демон?

А Виолет настолько глупа и самоуверенна, что даже не подозревает о том, как правильно брать с демонов обещания.

Она вошла под купол, встала рядом с Занозой на колени, поднесла руку к его лицу. Рана, затянувшаяся не до конца, начала кровоточить. Кровь закапала, потом потекла струйкой, омывая черные ожоги, белые кости, пустые глазницы. Ни капли не попало на землю, на гладкое стекло, хотя бы на воротник плаща. Кровавая маска на остатках лица, кровавые перчатки, проступившие на кистях рук. Скорее всего, кровь должна была покрыть все тело Занозы, впитаться, и… ну, исцелить. Вернуть его к жизни настолько, чтобы он смог есть сам.

И съест он Виолет. В первую очередь. А потом уж Мартин отдаст ему корзину с бутылочками.

— По-моему, взрывов было больше одного, — заметила Лэа. — Не могу я на это смотреть.

— Пять. Голем и четыре печати, закрывавшие входы в подземелья. Сдетонировали от взрыва. Заноза говорил, что маги сделали их нестабильными, чтобы защитить от взлома. Сунешься без пароля, бабахнет так, что зубы в Южном Ларенхейде найдут, а яйца — в Чараунице. Вот и бабахнуло.

— И никто не пострадал, — Лэа пожала плечами, — нет, это хорошо, что все живы, но как-то глупо. Столько разрушений, и ни одной жертвы.

— Заноза.

— Ну, так, он сам это и устроил. Слушай, Мартин, — она вновь взяла его за руку, как тогда, когда подбежала сразу после взрыва, — а давай уедем в Москву? Мы вдвоем. Насовсем. У тебя там друзья и работа, и я там почти дома. Знаешь, что я поняла, пока жила у Занозы? Мне не просто ты нужен, мне никто, кроме тебя, не нужен по-настоящему. Это так… — Лэа фыркнула, — хорошо осознается, когда остаешься одна. Всех друзей перебрала, всех… ну, в общем, ты в курсе… и нет, никто нафиг не сдался. Ты — особенный. Уедем, и я тебе обещаю, что забуду про Серегу. А ты перестанешь демониться. Станешь человеком насовсем, навсегда. В Москве тебе это не так трудно, как здесь. И Занозу мы к себе заберем. А больше тебе отсюда ничего и не надо.

Это было самым неожиданным признанием в любви из всех, какие Мартин слышал за свою жизнь. И самым необходимым. Оказывается, эти слова Лэа, или любые другие, в которые она вложила бы тот же смысл, были нужны ему, как воздух. Мартин и правда почувствовал себя так, будто до этого не дышал. Настолько ему сейчас стало… хорошо. Легко. И очень правильно.

Он даже не слишком задумался над тем, что Лэа предлагала. Уехать в Москву? Конечно! Насовсем? Да запросто. Лэа сказала самое главное: он — единственный, кто нужен. Вот почему она сегодня не испугалась кафарха. Не стала спрашивать о Виолет. И ясно, почему она считала этот разговор таким важным, важнее, чем Заноза, чем вообще все. Потому что… она поняла, что любит. Поняла по-настоящему. То есть, нет, неправильное слово. Тут нужно не «поняла», а «почувствовала». Лэа любит его. Это и есть все необходимые слова. А любовь, она же огромна, она захватывает. Мир либо включается в нее, окружается ею, становится ее частью, либо уходит на второй план, превращаясь в лучшем случае в декорацию…

Кровавая маска исчезла с лица Занозы, испарилась с бледной до прозрачности плоти. Глаза сверкнули синим, будто подсвеченные изнутри. Скрюченное тело развернулось пружиной, но Мартин успел раньше. Прыгнул вперед, поймал, всем весом придавил к земле. Тут же отдернул голову, уворачиваясь от щелкающих клыков, чуть не оглохнув от громкого, угрожающего рычания.

— Нельзя! Нельзя кусаться! Фу! — от радости, что все закончилось, мозги работать перестали, вот и орал первое, что приходило в голову. Если б Заноза не вырывался, если б его не нужно было удерживать изо всех сил, Мартин свалился бы тут же, рядышком, от смеха и облегчения. Хорошо еще, что в Занозе пока слишком мало крови, чтобы освободиться.

— Кровь давай! — прижимая бьющегося упыря локтем и коленями, он, не глядя протянул руку.

Виолет и Лэа, обе одновременно попытались сунуть ему в ладонь по бутылочке. Мартин схватил первую попавшуюся, зубами выдернул пробку, влил кровь в Занозу. Схватил другую бутылку.

На третьей клыки щелкать перестали, глаза больше не сверкали лазерными вспышками, и когда бутылка опустела, Заноза очень сердито, но абсолютно нормальным голосом попросил:

— Слезь с меня. На мне только девушкам лежать можно.

— Мне позвать мисс дю Порслейн? — уточнил Мартин, поднимаясь.

— Не согласится, — Заноза сам дотянулся до корзинки, вытащил очередную бутылочку и опустошил ее одним завораживающим глотком. Потом сфокусировал взгляд на вампирше и удивленно моргнул: — мисс дю Порслейн? Что вы тут делаете в таком виде?

В умении задавать нелепые вопросы в диких ситуациях, он мог дать фору кому угодно.

— Лэа, — Мартин предоставил возмущенной и голодной Виолет самой объясняться со спасенным ею рыцарем, — давай еще раз. Мы уедем в Москву, и ты забудешь про Погорельского? Или ты забудешь про него, если я стану человеком? Или ты просто про него забудешь, а Москва и мой отказ от кафарха — это то, чего тебе хотелось бы?

Он не за это зацепился, а за слова «Занозу к себе заберем». Странно, казалось бы, не в них была суть. Они стали заусеницей, маленькой, почти неощутимой, но, зацепившись за них, радость от признания Лэа, от ее желания быть вместе, надорвалась и как-то… перекосилась, что ли. Заноза — не игрушка, не собака, не ребенок. Его нельзя «забрать» или «оставить».

Не в Занозе дело. В Лэа.

В том, что Заноза не единственный, кого она воспринимает, как вещь, которой вправе распоряжаться.

Любит. Ценит. Будет беречь и защищать. Ничего не пожалеет, чтобы этой вещи было хорошо. Только доверять не станет, не сможет, даже не поймет, что это такое — доверие.

— Нет, ну не просто, — Лэа нахмурилась, — Мартин, не начинай, а? Я скучала по тебе. Я же сказала… все уже сказала.

Да, ей всегда трудно было говорить о чувствах. Всегда казалось, что это слабость. А может, и не казалось. Мартин и сам не помнил, когда в последний раз признавался в любви к Лэа самой Лэа, а не Занозе. Не считать же тот злосчастный вечер в Алаатире.

Лэа не может брать, не отдавая. Не умеет принимать подарки. Не верит в них. Все снова упирается в это: в неумение верить и доверять. Она должна отдать что-то взамен на отказ от Тарвуда, отказ от кафарха, взамен на то, что Мартин будет с ней. Не примет его просто так. Никогда.