Марк Хелприн - Зимняя сказка

– Ты наш? – спросили они.

– Кто вы? – ответил Хардести вопросом на вопрос и, присмотревшись к их лицам получше, добавил: – Банкиры и брокеры, кто же еще…

– Ты состоишь членом нашего клуба?

– Если бы вы знали…

– Похоже, он с улицы, – сказал один из гимнастов. – А я-то было принял его за своего.

– Я парил словно бабочка! – прокричал Хардести гимнастам, скрутившим ему руки и толкавшим к выходу. – Я добрался до пламени и упал вниз, но, как видите, не разбился! Я парил словно бабочка!

Он успел взглянуть на циферблат висевших в вестибюле часов. Они показывали одиннадцать. Тем временем любители гимнастики вытолкали его на улицу.

– Я хотел сказать вам одну вещь, – прохрипел Хардести.

– Ну что еще?

– Там, под куполом, полным-полно ангелов!

Его никто не слушал.

Хардести печально брел по Манхэттену. Потеряв Эбби, он в каком-то смысле снова потерял отца. При воспоминании о том, как он, преисполнившись гордыни, пытался штурмовать небеса, ему становилось тошно и стыдно.

Навстречу Хардести шли тысячи прохожих, в их глазах угадывался странный свет, который, однако, не имел к ним никакого отношения. Этот неуловимый свет был разлит повсюду.

Ему представилось лежащее в маленьком гробике бездыханное тельце дочери, но он тут же отогнал от себя этот образ, подумав о том, что мог бы спасти ее, раскрой он тайну того спокойного света, что виделся в лице пробивавшегося сквозь толпу с вешалкой в руках паренька в капюшоне, в сосредоточенном взгляде сидевшего за швейной машинкой портного, в перекапывавших мостовую дорожных рабочих, – света, который связывал их воедино, направляя весь этот мир к неведомой ему цели. К этому неуловимому свету, заливавшему собой весь город, имели какое-то отношение и пустынные коридоры и взметавшиеся ввысь громады его зданий.

Подобно крохотной щепке, несомой всесильным людским потоком, он переходил с одной улицы на другую, заходил в огромные универмаги, спускался на станции подземки и, проехав немного, вновь поднимался наверх и в тот же миг возвращался в людской водоворот, участники которого неслись куда-то с непонятной ему целеустремленностью, словно от этого движения зависела их жизнь.

В пять часов из офисов на улицы выплеснулся новый серовато-голубой поток габардина и шерсти. Его участники передвигались короткими перебежками, то и дело попадая в заторы, состоящие из клерков и машинисток. В пять пятнадцать улицы Манхэттена походили скорее уже не на реку, а на горящую саванну или на коридоры объятого пламенем театра.

Вместе с этой безумной, ревущей, словно Ниагара, толпой, спешившей на отправлявшийся в пять двадцать поезд, шедший в Хартсдейл, Хардести попал в здание Центрального вокзала. Он находился на самом краю людского потока, и это позволило ему вырваться из его цепких объятий и, взобравшись на балкон, схватиться обеими руками за мраморную балюстраду. Он решил дождаться того момента, когда людской поток окончательно спадет.

Примерно через час вокзал почти опустел. Внизу появились достаточно широкие пятна кремовой мраморной плитки, едва ли не целое столетие полировавшейся подошвами прохожих, не имевших обыкновения смотреть вверх и потому не обращавших внимания на цилиндрические своды зала. Хардести заставил себя посмотреть наверх и опешил.

На потемневших от времени сводах горели звезды, хотя совсем недавно все полагали, что они погасли навсегда.

– Вы только посмотрите! – обратился Хардести к молодой женщине в халате зубного врача. – Звезды снова загорелись!

– Какие звезды? – недовольно фыркнула она, вглядываясь в глубь туннеля.

– Эти самые, – вздохнул Хардести, не отрывая глаз от зеленоватых сводов.

И тут он заметил, что в центральной части свода что-то шевельнулось. Он присмотрелся получше и увидел, что небольшой фрагмент звездного неба исчез и на его месте открылся темный квадрат. Хардести затаил дыхание. В следующее мгновение он увидел в этом квадрате лицо человека, наблюдавшего за маршем многомиллионной армии пассажиров.

Ветеранам Челси

Под старость мгновения ясного сознания становятся похожи на влажные зеленые островки оазисов в песчаном море пустыни. Вспышки радости или гнева открывают человеку, что, если он и поднаторел в объяснении следствий, причины по-прежнему остаются ему неизвестны. Гарри Пенн отдавал себе в этом отчет. Он никогда не забывал о приближении нового тысячелетия и хотел, чтобы мост Джексона Мида взмывал как можно выше и дальше в небо, пронзая скальпелем облачную стену. Для этого на Земле должны были сложиться невероятно благоприятные условия. Ни один человек и ни одна организация не смогли бы произвести всех необходимых расчетов, проверок, распутать все узлы или создать достаточно сносные условия работы. Гарри Пенну казалось, что он до сих пор не выполнил своего жизненного предназначения, и это наполняло его сердце грустью. Он прожил долгую жизнь, но так и не нашел того, что искал. Он жаждал чуда. Ему хотелось, чтобы косная неорганическая природа вопреки всем существующим законам времени и пространства ожила хотя бы на миг, взметнув из своих недр огромные белые султаны, похожие на плюмажи, которыми украшают коней во время торжественных выездов, предвещающих, как говорил ему отец, наступление золотого века.

Он то и дело перелистывал книги и энциклопедии, вспоминая увиденное, услышанное, пытаясь вникнуть в тайны мятущегося и страдающего духа. Он часто наполнял водой свою огромную ванну и лежал в ней часами, надеясь, что шум воды позволит так же свободно течь его мыслям, но этого, увы, так и не происходило, и будущее тревожило его по-прежнему.

В один из вечеров столбик термометра опустился так низко, что Джессике пришлось отменить свое выступление. Покинув театр, она села в сани и попросила кучера отвезти ее к отцу. После того как Джессика приготовила жаркое из баранины, они сели обедать перед камином. Прегер еще не вернулся с работы. Кристиана была у Эсбери, а Буня отправилась к своей сестре, которая жила в Малто-Даунс.

Убрав со стола посуду, Джессика вернулась в кабинет с двумя кружками черного чая и с жестяной коробкой песочного печенья, на которой был нарисован шотландский горный стрелок в килте. Крепкий чай благотворно повлиял на воображение Гарри Пенна; во всяком случае, вид горящих в камине сосновых поленьев неведомо почему заставил его вспомнить о Ватерлоо.

– Послушай, – обратился он к Джессике. – А что ты делаешь, если забываешь свои реплики?

– Я их не забываю.

– Никогда?

– Крайне редко. Для того чтобы войти в роль, ее нужно знать. Став героиней, я уже не могу забыть текст. Это просто невозможно.