Третий Лад - Родион Создателев
На торг Красивой площади хлынул поток посадского люда... Чёрная толпа заполонила ряды, бесилась, лютовала, сотрясала воздух кольями и рогатинами, громко горланила. Начался открытый грабёж лавок. Купцы, мигом сообразив, что тут надо спасать не товар, а животы, с резвостью поспешили убраться прочь. Куда-то запропастились ярыги и государевы стражники, растворились блюстители порядка, попрятались по щелям, как сверчки, напуганные надвигающимся валом чёрного гнева.
Бойкий малый в синем зипуне метался между рядами и вопил:
— Православные! Чего творите? Почто лавки грабите? Не за тем мы сюда пришли! К Детинцу спешить надобно!
Мимо него шли ремесленники. Один из них тащил в руках большую посуду, доверху набитую тёплыми пирожками. Высокий мужик вонзил в рот бойкого малого сочный пря́женец. Раздался гогот.
— Пожри пирожка, чумная башка!
Человечек князей Милосельских откусил угощение, а потом побёг к податной лавке. Там разбушевавшееся сонмище черни прижало к стенке перепуганного ярыжку. Нашёлся-таки на торге единый блюститель, да и тот, видимо, всего лишь не успел удрать прочь от окаянного места. Один из посадских мужиков, явно хмельной, рвался прикончить несчастного ярыжку, держа в руке востро заточенный кол. Товарищи еле оттянули его от государева человека.
— Оставь, поколотили и ладно. Зачем до смерти вбивать?
— Брось лютовать, Николаша! Не дури, не дури!
— Пусти, п-пусти, черти! Забью г-гада!
Пинками под зад ремесленники спровадили ярыгу прочь, покуда его в самом деле не зашиб до смерти чумной безобразник.
— Православныя-я-я-я-я! — заголосил бойкий малый столь громко, что сорвался на сип. — Бросайте ярундой маяться! Идём разом к царскому Детинцу, стучите в ворота! Пора звать к ответу убийц и мздоимцев!
Сонмище взбунтовавшихся посадских людей, руководимое юрким парнишкой, хлынуло к белым стенам Дворца, потекло клокочущей пеной к высоким раздвижным воротам...
На дворе Детинца встретились давние приятели: бывший воитель Опричного войска Яков Лихой и нынешний опричный старшина Семён Коптилин. Два бывших дружка, два земели, два воложанских дворянина. Приятели крепко обнялись, потом отпрянули друг от дружки, при этом не расцепляя рук.
— Сенечка, дорогой. Рад тебя лицезреть.
— Сколько зим, Яков Данилович...
Приятели будто помолодели на дюжину годков. Прошлое восстание новгородцев, общий друг Лёшка Вратынский, погибший от сабли дюжего мятежника. Ночёвка у стен святой обители, костры, бессонница, белесая северная ночка. Потом ещё одна ночь, волшебная, та самая, на Ивана Купалу, совместное путешествие по тёмному лесу, диамантовый месяц на небесах, звезда-комида...
Повзрослел Сенька Коптилин, заматерел лицом, а глазища прежние у него: телячьи, добрые, влажные. Группа стрельцов стояла неподалёку и с мрачными ликами наблюдала за братанием боярина с чёрным враном. Тут же стояли тесной стайкой молодые опричники, косились взорами на червлёные кафтаны стремянных солдат, супонились ликами... невольно трогали рукояти сабель, вонзённые в ножны.
— Сколько годов мы с тобой не виделись, Семён Авдеич?
— До-олго, Яков Данилович. Как ты в Детинец перебрался на службу, так и не виделись более.
— Забурел твой земляк Яшка, — притворно покачал головой Лихой, потом содрал шапку-тафью и вспахал пальцами русые волосы, — а башка у меня, зришь, Сенечка, прежняя. Ни единой проплешины!
— Но глаза поменялись твои, боярин, — подметил Коптилин. — Зело лучистые были ранее, переливались лесным ручьём. А нынче — водомёт они. Во-острые, злые, студёные.
— У лесного ручья водица студёная, Сенька.
— Именно, Яков Данилович. Той водицей пожары тушить — первое дело. Жара воцарилась, проклятая. Николина церква сгорела давеча...
Кравчий помрачнел лицом, припомнив полыхающую рудожёлтым огнём баньку, рыжевато-чёрные локоны, рвущиеся наружу...
— Я вдовец ныне, Сенька.
— Что случилось с твоей женой?
— Спалил ведьму.
— Чего-чего?
— Калинов мост перешёл.
— Куда путь держишь, Яков Данилович? — помолчав, спросил Семён Коптилин.
— По третьему шляху иду. Первая тропка — забвение. Другая дорога — погибель. На третий лад перекроил душу. Никто меня теперь не сможет остановить, Сенечка. Пойдём со мной? Рискни, друже. В облаках с тобой искупнёмся, с небесным светилом обнимемся! Темень-боязнь в колодезь запрячем, вериги сбросим, Семён Авдеевич.
— С солнцем брататься — обжечься можно, — задрал голову бывший дружок, сощурив вежды от ярких лучей, бивших в глаза.
— Ерунда, суебесие! — засуетился царёв кравчий. — Главное дело тут — самого себя одолеть! Гордыню прижучить, лень уничтожить, чрево не насыщать от пуза, золота не жалеть, блуд урезонить, гнев смирить, и не завидовать никому, слышишь?
— Честолю-юбие в тебе взволновалось, прелестями души играет, — усмехнулся опричный старшина Коптилин. — Как дьячок рассуждаешь, Яков Данилович. А самарийского греха в тебе нету, боярин? На масленую чучел не жгёшь?
— Только ведьму в огне спалил, как честно́й христиа́нин!
— Порешил её? — ахнул Коптилин. — Так ты не шутил?
— Рука не дрожала, Семён Авдеевич! Душа третьим ладом скроена, большие дела впереди ожидают. Опрокинем миропорядок... ру́бища да прочую ветошь старых устоев спалим, друже. Оденем одежды новейшие, лучины знаний зажжём в умах.
— Большие пожары задумал свершить ты, Яков Данилович. Аз есмь — старшина Опричного войска, тушитель страстей, верный пёс Государя. Смиритель я, а не раздуватель огни́ща.
— Государь умер, — со знанием дела ответил Лихой.
— Ныне нового изберут, будь покоен.
— Семён, Иисусом Христом умоляю. Ноне могут страшные события случиться. Сымай одёжу чёрную, дам другую тебе. Переоблачайся живо и иди хорониться в Детинец. Стрелец в мою горенку проводит, у царёвой кухни. Не желаешь со мной ходить по третьему шляху, так хотя бы голову сбереги! Не могу тебе всего рассказать, догадайся сам, Семён Авдеевич, ну же!
— Зачем гонишь меня, Яков Данилович?
— Не гоню. Спасти желаю.
— Спаситель есть у меня, — похлопал себя по груди Коптилин.
— Терять тебя не желаю, Сенька... Дорожу памятью о наших младых годах и былой дружбе. Мож воскресим её, ась, опричник?
— Возгордился ты, Яков Данилович. То спасителем желаешь стать, то воскресителем.
— Не по Сеньке шапка? — схохмил царёв кравчий.
— Именно так, — хохотнул Коптилин.
— Гибели не боишься, значит?
— Двум смертям не быва-ать, боярин — вздохнул опричник. — Лёшку Вратынского помнишь?
— Как позабыть. На моих глазах сгинул.
— Как провожал его; ты вперёд уже ускакал на вороном; Алексей со мной именно так распрощался: двум смертям не бывать, молвил. Вдарил шпор коню и помчался тебя нагонять. Только не нагнал он тебя...
— Простился такими словами и сгинул.
— А тебя и ныне не нагонишь, гляжу. Больно шустёр ты, боярин.
—
