Елена Медникова - Два крыла. Русская фэнтези 2007

Ну не знаю, всех ли… я, правду сказать, так и обомлел. А Могуте того и надо: бросил визжащую девку в сторону, в руки хохочущим дружбанам, шагнул вперед, да и заехал мне промеж глаз чугунным кулачищем. Даже ножом бить не стал.

Нероды хохотали так — я думал, палуба проломится и все на дно пойдем. Даже вязали они меня, хохоча, и не будь их столько — поразбрасывал бы, а так — что уж.

Могута заливался громче всех.

— А все-таки — щеня! — сказал, утирая слезы. — Ошибся я. Верно ты его, Хрум, в чада определил. А ну вставай!

И врезал мне сапогом под дых — я так и согнулся. Встанешь тут, когда руки-ноги связаны! Могута снова мне врезал — и наклонился, чтоб поднять свой нож, который я выронил. А наклонившись, за волосы ухватил, повторил: «Ну щеня!» — и впечатал лицом в доски…

— Довольно. Оставь его. И не трожь.

Голос был теперь куда ближе, чем прежде, — прямо над гудящей моей головой. И он не смеялся. Даже тени смеха в нем не было.

— Отойди от него, Могута. И ты, Хрум.

— Помилуй… — запротестовал было тот, и Среблян спокойно сказал:

— Мой будет.

Сильные воеводины руки ухватили меня за плечи, вздернули на ноги. Я дышал тяжело, лоб мне последним ударом рассекло, кровь заливала лицо. Сквозь нее я и увидел глаза Сребляна — близко увидел и прямо в них посмотрел.

— Как звать тебя? — спросил воевода — и, не дождавшись ответа, добавил будто бы про себя: — А хотя все равно. Зол ты, как я погляжу… Лютом будешь.

Я и придумать не успел, что сказать, — он толкнул меня назад, в руки своих неродов.

— Привяжите-ка его к мачте. Пусть повисит, охолонет, — сказал кнеж и, повернувшись на каблуках и больше на меня не глянув, пошел прочь — мимо других пленников, мимо стягивающей порванную рубаху Счастливы, что так и ела его глазами… Потом вдруг зыркнула на меня — и с такой злобой, будто я был в чем перед ней виноват. Обида во мне поднялась, но тут меня опять потащили, и больше я ее не видел.

Кроме большой мачты, была на неродовском судне еще одна, наклонная. Тянулась она от носа к воде, и когда судно ходко бежало вперед, волны весело рассекая, тучи соленых брызг дождем сыпались на нее — ну и на меня, после того, как примотали меня к этой мачте тугими ремнями. Висел я наискось, лицом к небу, передо мной была палуба, и если изловчиться, я мог глядеть по сторонам.

По сторонам были корабли.

Тогда с вершины Устьева холма (кто б поверил, что было это нынешним утром!) я увидел только один черный корабль. Теперь я понял, что их было много больше. Под вечер спустился туман, крутобокие черные суда выныривали из него, едва подойдя на расстояние крика, и тут же прятались снова. Я насчитал их шесть, но, может, дважды счел один и тот же, а каких-то не видел — кто знает? Только теперь я понял, где остальные мои сельчане. «Этого к рабам, — сказал Могута давеча, — а та женой будет». Видать, мужчин, женщин и детвору рассадили по разным судам. Зачем только? Или дети — не рабы? Глаз у меня острый, и я изо всех сил вглядывался в другие корабли, пытаясь рассмотреть кого из сельчан, но туман был черезчур плотен, да и далеко.

Иногда какой-то корабль входил вровень с тем, на котором везли меня, — но ни разу не обгонял, отдавая дань уважения. Я понял: этот корабль был головным, на нем плыл неродовский кнеж, воевода Среблян. А Могута, как уразумел я из болтовни матросов, был на этом корабле командиром. Потому-то он заправлял всем на палубе, потому самолично досматривал пленников — я сейчас понял, все удивились, когда Среблян вышел из каюты и вмешался. Кнеж кнежем, а на судне свой хозяин. То-то Могута взъярился, когда дело к нему задом повернулось! Как ему теперь в узде держать воинов, которые видели, что я его с ног сшиб?

От этих мыслей я едва не ухмылялся, хотя было мне, признаюсь, мало приятности. Даром что близился вечер, а солнце летнее палило жестоко. Нероды то и дело отирали лбы, поливали водой из ковшей разгоряченные головы. Почти все рубахи поснимали, а я не мог. Я даже пот не мог отереть, потоком ливший у меня по спине, — вся одежда им пропиталась, прилипла к телу. Ветер под вечер совсем улегся, корабль шел тихо, и даже соленые капли из-за борта уже не долетали до меня, не освежали, не облегчали муку. Я то и дело облизывал губы, да солоно было на губах. Хорошо хоть кровь из ссадины на лбу уже не текла, слепить меня перестала.

— Что, жарковато?

Я повернул одеревеневшую шею. Воевода Среблян стоял рядом, глядя не на меня, а на море. Одну руку упирал в бок, в другой держал открытую фляжку. Я так и дернулся — аж мачта заскрипела! И стыдно, а поделать ничего с собой не смог. В горло будто ржавые крючья вцепились. Среблян посмотрел на меня. Протянул флягу к самым губам:

— Пей.

И снова меня словно насквозь шипом проткнуло. Из рук его вражьих подачку принимать? Может, еще и сапоги лизать, визжа по-щенячьи? Вспомнилось, как Могута меня величал — щеня… С трудом заставил я пересохшие губы сжаться, отвернулся. Ничего, снасмешничает сейчас и уйдет. А я что… ночь скоро, похолодает, полегче станет, дотерплю…

— Вижу, не только ты злой, но и гордый, — сказал кнеж — и довольно-то как сказал, будто я ему польстил чем-то! — Вот только глупым быть не надо. Пей, говорю.

А, чтоб ему… повернул я голову, вытянул шею. Припала к губам прохладная глина, полилась в горло вода, вкусней которой я в жизни не пил. Среблян фляги не отнимал, ждал, пока вдоволь напьюсь и первый голову отстраню. Тогда только руку убрал. Я сглотнул, жалея, что не могу губы утереть. Мелькнуло — не поблагодарить ли. Гордо так, надменно, будто слугу какого. Потом промолчал. К чему тявкать привязанной шавке? Вот с привязи спустят — так сразу кусну, без лишнего лая.

И сам не знаю, почему спросил:

— Кто на других кораблях?

Среблян смотрел на море. Его вроде бы не удивил и не позабавил мой вопрос. Неторопливо сунул флягу за пояс и ответил:

— Не о том думаешь, о чем надобно, малой.

— А ты мне не указ — о чем думать! — огрызнулся я. — И хватит меня малым величать! Я-то думал, ты меня Лютом назвал?

Он глянул на меня — и расхохотался.

— И верно! Вижу, что не ошибся тебе с именем. Ладно, Лют. Думай о чем пожелаешь, я тебе тут и впрямь не указ. Да только ответа не требуй.

Я прикусил губу. И чего ему от меня надо? Шел бы себе… Знает ведь, что все равно буду спрашивать.

— Скажи хоть, что с детворой сделал.

Детских голосов и плача я уже несколько часов не слышал. Когда меня п&тащили привязывать к мачте, их погнали куда-то вниз. И сердце мне щемило за них, особенно за малыша Дарко и гордую Счастливу…

— Что, — сказал кнеж, помолчав, — думаешь, раз ты старший, значит, теперь в ответе за них?