Генри Олди - Герой должен быть один

Где подаяния были не менее изобильными.

О Мессения!.. о золотые нивы ячменя и пшеницы, о провисшие под тяжестью плодов ветви фруктовых деревьев в садах, о хмельное детище лозы виноградной и густое масло — дар мессенских олив!

О мудрейший из мудрых, ванакт Нелей Пилосский!

Как прав ты был, отказав некогда в очищении безумному Гераклу!

И пели сладкоголосые рапсоды на улицах и площадях Пилоса, не избегая, впрочем, и Нелеева дворца:

— В доме своем умертвил им самим приглашенного гостяЗверский Геракл, посрамивши Зевесов закон и накрытыйИм гостелюбно для странника стол, за которым убийствоОн совершил, чтоб коней громозвучнокопытных присвоить.И на тиринфской стене прекратил сын Зевесов,Геракл беспощадный,Жизнь благородному Ифиту, Эврита славному сыну…

С душой пели рапсоды, вспоминая былое, перебирая струны кифар, — и ванакт Нелей отворял обширные кладовые, приказывал разводить костры во внешнем дворе и колоть быков с овцами, заливая землю дымящейся кровью.

Гуляй, Мессения, в честь победы над Гераклом!

Дым возносился к небу с пилосских алтарей, дым щекотал ноздри бессмертных — правда, в Пилосе и раньше обходили молитвами Зевса-Тучегонителя, предпочитая его братьев, мятежного Колебателя Земли Посейдона и мрачного Аида, а также хранительницу очага Геру и буйного Арея-Убийцу.

Ну а сейчас Зевса избегали славить вдвойне: негоже, разгромив сына, молиться отцу!

Зато остальным богам, выступившим за Пилос против самого Геракла, — жертвуем от чистого сердца!..

Дым плыл над Мессенией, дым стелился на восток, к высокому горному хребту Тайгету, где смешивался с другим жертвенным дымом, текущим с той стороны Тайгета, со спартанских алтарей.

Спарта и вся Лакония ликовали не меньше своих союзников.

Но буйному спартанцу, грозному басилею Гиппокоонту, было мало мирного празднества. Накормить нищих — пожалуйста; снизить подати — сколько угодно; воздать богам — ради бога, тем более, что кто старое помянет, тому — сами знаете…

Но где кровь?!

Где та кровь, что радует взгляд воина?!

И кровь нашлась.

Собака — одна из охранявшей дворец Гиппокоонта своры волкодавов свирепой молосской породы — набросилась на случайного юношу, проходившего мимо дворца. Юноша оказался не лыком шит, поднял с земли увесистый камень и отправил бешеного пса в его собачий Аид — но тут из дворца выбежал басилей Гиппокоонт с сыновьями.

Та еще свора, почище молосских собак…

Выяснилось, что дерзкого юношу, не давшего себя сожрать, зовут Ойон, сын Ликимния.

Ликимния?

Это который сводный брат Алкмены, матери Геракла?!

Юноша по имени Ойон, виновный в родстве с Гераклом, умирал долго и мучительно.

Через неделю о случившемся знал весь Пелопоннес.

А Гиппокоонт, утолив жажду крови и взяв человеческую жизнь за собачью, не только не обратился за очищением к богам или людям, но и всячески бравировал своим поступком.

Правда, рапсоды почему-то отказывались восхвалять подвиг спартанского басилея.

Счастье переполняло три из шести областей Пелопова острова;[82] четвертая область, прибрежная Ахайя, соблюдала нейтралитет; Аркадия и Арголида угрюмо молчали.

В златообильных Микенах тоже поначалу молчали, а потом неожиданно для всех микенский ванакт Эврисфей отправил гонцов к торжествующим правителям со своими поздравлениями по поводу победы над Гераклом.

Не мог простить бывший хозяин бывшего слугу.

Да и усиление Тиринфа, без того обнаглевшего вконец, было Микенам не с руки.

Пожалуй, в те дни не было имени известней, чем Молиониды, сросшиеся близнецы-уроды, сыновья Авгиевой сестры Молионы непонятно от кого — бойцы, заставившие дрогнуть и отступить непобедимого сына Зевса; герои, убившие Гераклову тень по имени Ификл.

Все ахейцы твердо знали, что в могиле на холме, в черте городка Феней, похоронен именно Ификл Амфитриад.

А кто же еще?!

Молиониды были угодны богам — разве может быть иначе? Молиониды были великими воинами — разве не подтвердили они это делом? Молиониды были сильнейшими из смертных — победив сильнейшего до них!

Молиониды были тем клином, который Ананка-Неотвратимость загнала в миф о Геракле, отделив подвиги Геракла от живого человека, способного проиграть битву и потерять брата.

Жаль только, что редко покидали славные братья Молиониды пределы Авгиева дворца, не давая благодарным элидянам выразить переполнявшие их чувства. А так — лучшие одежды преподносились сросшимся воедино близнецам (кого-то напоминали сыновья Молионы — но кого?!), лучшая пища шла на их стол, лучшие девушки ложились под неутомимых Молионидов, невзирая на их уродство…

Только вот определение «сросшиеся» немного удивляло тех, кто впервые видел Молионидов, — никакой видимой перепонки между братьями не наблюдалось, хотя…

Если бы кому-нибудь удалось заглянуть ночью одновременно в покои обоих сыновей Молионы, то этого воображаемого наблюдателя непременно поразила бы полная синхронность действий Молионидов. Когда один склонялся над ждущей наложницей — второй делал то же самое, когда один входил в стонущую женщину — второй делал то же самое, в той же позе; и буйный оргазм охватывал обоих и покидал обоих в одну и ту же секунду.

Как-то раз очередная наложница одного из братьев, опоздав к нужному часу, бежала по коридору и на бегу припала к щели в двери, ведшей в чужие покои, насладившись зрелищем чужой страсти. Не досмотрев до конца, она метнулась дальше, влетела в комнату своего господина — и застыла на пороге.

Существо на ложе делало те же движения, что и его копия, только без женщины; и опоздавшая наложница подумала, содрогнувшись: не одно ли существо, состоящее из двух огромных тел, занимается сейчас любовью в разных покоях?

На рассвете удавленную наложницу тихо похоронили у подножия холма с тыльной стороны дворца.

Но пик ослепительной славы Молионидов, вспыхнувшей подобно молнии, наступил чуть позже — когда пришла пора святых состязаний, третьих Истмийских игр.

Благодарные жители Элиды выдвинули своих спасителей в качестве феоров, священных посланцев — и умиленно смотрели, как двое молодых великанов приносят необходимые жертвы, надевают белые одежды, берут в руки ветви лавра и магнолии…

И бегут на восток, к Истму.

Ни бог, ни человек не дерзнули бы поднять руку на очищенных от любой скверны феоров — иначе, кто бы он ни был, гнев олимпийцев неминуемо обрушился бы на нечестивца.