Елена Медникова - Два крыла. Русская фэнтези 2007

Надеваю рюкзак. Подхожу к обрыву и начинаю осторожно спускаться с неприступной и проклятой скалы. Я буду одним из тех, кто не отказался от своей судьбы.

Возвращаться, оказывается, еще сложнее, чем подниматься.

Я не сорвусь. Впереди еще столько всего нужно успеть.

Для начала подружусь с Риком и попрошу за него Клирона. У мальчика тяга к магии огня.

Внизу, у подножия холма, всматриваясь в безмятежную гладь озера, я держу искру. Жжет, но я не разжимаю ладонь — словно держишь маленькое сердце.

Сижу на крутом берегу озера, свесив ноги в прохладную воду. Мир — многогранен, и он весь наш. Он и есть — сказка, мечта, то место, куда мы стремимся убежать, отражение волшебных снов о далеких землях. Если бы их не существовало на самом деле, нам бы не снились мечты — яркие и радужные, светлые и горькие. Сны о мире, в который мы надеемся попасть, закрывая глаза в мягкой, но неудобной постели.

Гладь озера — как зеркало. Поднимаю руку, и струя воды взмывает, устремляясь за ладонью. Прыгаю вперед, на воду. Почти лечу над прозрачной гладью, и слева, и справа маленькими живыми фонтанчиками поднимаются в вихрях струйки воды, играя радугами в лучах солнца.

Каждый день — испытание, а если завтрашний день труднее, не беда. Иначе — станет неинтересно.

Раскрываю ладонь — смотрю на играющий огонек, настоящий, живой. Он горит яростно и больно, смело и гордо. Огонь, который никто не в силах погасить.

Взмываю под облака. Вижу хвойный лес и широкое озеро, замороженные горы и плавящиеся пески.

Чтобы гореть — не нужен огонь.

Огонь — ты сам.

Разжимаю руку, и камешек-искра, осколок солнца, со звонким шлепком падает на зеркало воды и замирает, не собираясь тонуть.

Я смеюсь. Это мой мир.

Здесь есть, куда идти. Здесь, где-то на одном из поворотов, ждет любовь. Здесь есть почти все, а чего не хватит — сотворим сами.

Открываю глаза. Сказочный морок рассеивается. Ноги полощутся в илистой воде. В руке — маленький серый алмаз. Ветер легонько перебирает камыши, а рядом лениво стрекочут цикады.

Булькает, и круги начинают медленно расходиться.

Обычный лес. Самый настоящий. Тут растут сосны и прыгают белки.

Поднимаюсь. Ветер, словно проверяя мое решение, упрямо дышит в лицо. Внутри вспыхивает огонь.

Размахиваюсь и что есть сил швыряю камешек. Рука срывается, и алмаз тонет почти у берега.

Оттряхиваю мятые брюки и медленно иду по мокрому песку вдоль берега. Остаются следы босых ног. В руке — стоптанные туфли.

Я решил. Я сделаю все сам. И не нужны мне никакие новые судьбы.

Юлия Остапенко

ЛЮТЫЙ ОСТРОВ

Памяти Никки (Оли Полуяновой).

Я тебя помню и очень люблю.

Когда пришли нероды, я был, верно, первым, кто их увидел. Так Горьбог рассудил, что выбрал я то погожее утро для охоты, а если правду сказать, то и не для охоты даже, а так, поразмяться надумал — и понесло меня на Устьев холм, туда, где с начала весны я выслеживал тура. А если совсем правду, то и не тура, а туренка малого — скакал, глупый, по скалистому бережку, не знал, что я его дожидаюсь. Один на один против него я идти остерегался и все равно в раж вошел: а ну как одолею! Всю весну я бродил по этим холмам, наставил ловушек и в тот день решил проведать. Не очень-то верилось, что повезет, но с утра, когда сел лук править, мамка разворчалась, что опять дурным делом занят, за плуг бы взялся лучше, — вот я и удрал от нее, чтоб уши не кислила. Влез на Устьев холм, где у меня первая ловушка была, — и тогда-то увидел неродовские паруса.

Должно быть, чересчур долго я смотрел на них, приставив ладонь к глазам, — страх как долго, сердце, так и кинувшись вскачь, с дюжину ударов отгрохотать успело. Корил себя за это после, а тогда — ну ни с места двинуться, ноги словно в камень вросли. Потом уж сорвался, кинулся вниз скальной тропкой. А тропка, чтоб ее, хитрая, подниматься по ней — еще туда-сюда, а вниз идти надо бережно, иначе костей не соберешь. Да куда уж мне было себя беречь…

Нероды!

Деревня наша стоит в далекой глуши, укрытая скалами, словно чайкино дитя материными крылами. Кто не знает — мимо пройдет, кто знает — замается вилять меж острых порогов, выискивая путь к земле. Потому живем мы и спокойно, и бедно: ни купцы нас не жалуют частыми визитами, ни налетчики. А все ж бывает, что привечаем в гостях — и одних, и других. И знают уже сельчане: если забрезжит на море зеленым — то фарийцы, от них можно откупиться. Если сизым с львиными мордами на бортах — галлады, с теми надо полюбезнее, хлебом с молоком встретить, в ноги поклониться — может, примут угощение и так уйдут. Если полыхнет на волнах алым — асторги пожаловали, станут избы жечь, скот забивать, девок портить, так что видели алое — мужики брались за ножи, а бабы хватали детей, добро и бежали кто куда.

Но если появятся под небом черные паруса — тут ни откуп, ни мольба не поможет. Да и бежать бесполезно. Не убежишь, не спрячешься — догонят, найдут, и тогда уж хоть жилы на руках грызи, а живым не дайся.

Нероды.

На моей памяти они только раз к нам приходили. Мамка говорила, я малец совсем был, в подоле еще носила меня. А я помню. Тогда их вовремя завидели, и как услышала она крик по деревне, так бросила прялку, схватила меня и кинулась в лес. Под корягу забилась и просидела два дня и две ночи, пока нероды не ушли. Когда мы в деревню вернулись, там почти никого не осталось. А избы стояли не тронутые ни огнем, ни мечом, и выла в бесхозных хлевах недоенная скотина.

Без надобности неродам наш небогатый скарб. Приходят они за людьми.

Что и говорить, резво бежал я с Устьева холма через лес — аж ветер в ушах свистел. А не успел. Неродовские корабли не стали причаливать к берегу — знали уже наши берега. Спустили на воду верткие лодки, и пока я добежал, успели высадиться. Как дозорные наши недоглядели, я так никогда и не узнал.

А только увидел, как идут нероды по нашему селу, дюжие, длинноволосые, в среблясто поблескивающих кольчугах. Хозяевами идут.

Не добежав до изб полусотни шагов, рухнул я в кусты, носом к земле, вскинул руку к плечу — и схватил пустоту. Ай, лихо! Лук-то я дома оставил! Треснул он накануне, вот я его и Замазал рыбьим клеем, оставил на лавке у избы сушиться, мамке строго наказал не трогать, а она только вслед ругнулась. Мне бы его сейчас! Послал бы хоть по доброй стреле в глаза этим, что идут сейчас по моей земле, будто по собственной — с железом идут…

По деревне уже стоял плач, крик и лязг стали. Мужики выбегали из дворов с топорами, с головнями горящими — да так и падали под ударами, кто мертвый, а кто оглушенный, и их тут же наклонялись вязать. Я увидел Бересту, нашего старосту, бьющегося у ворот своего двора сразу с тремя неродами. Здоров был наш Береста, на медведя в одиночку ходил, — а и тот продержался недолго, повалили старосту под вой жены его, Берестовихи, а дочку уже другой нерод за волосы волок со двора. И всюду кругом нероды кого-то да волокли: вон Ольху с женой и малых Ольховичей, а вот все Каприщево семейство, только старшего сына не видать, неужто зарубили… Я стрельнул взглядом по деревенской улице, ища обходной путь. Наша изба стоит на другом краю села; оттуда, где я в кусте залег, ее было не видать. А ведь в нее, может статься, нероды уже вошли, сапожищами топоча…