Том Арден - Султан Луны и Звезд

— Хасем, послушай, — зашептал Полти и вдруг до боли сжал руку визиря. Визирь отшатнулся бы, но на миг взгляд Полти приковал его к месту. Глаза эджландца полыхнули огнем. Слова, произносимые им, визирь прекрасно различал, хотя Полти говорил, стиснув зубы. — Ты ведь понимаешь, что она не должна достаться уабинам? Ни за что, ни за что нельзя позволить, чтобы ее забрали эти мерзавцы уабины! Ты ведь понимаешь это, ведь ты все понимаешь, Хасем... Хасем? Это просто шутка, и шутка должна закончиться... Хасем?!

Торжественно запели рога.

— Очень, очень многое может случиться до того, как закончится этот день, — строптиво проговорил Хасем. — Может произойти и нечто такое, на что я едва надеюсь. Но сейчас не время обсуждать наши дела. Я вообще не знаю, разумно ли обсуждать наши дела с эджландцем. Если бы город снова перешел под власть султана, мне бы, пожалуй, стоило... Нет, как раз не стоило бы. Да и потом: разве не существует другая молодая дама — твоя соотечественница, которая тревожит твое сердце? Мне казалось, ты рассказывал мне о своей пропавшей невесте, хотя как любая девушка... ну, да ладно. Я нужен своему господину и повелителю — надеюсь, ты извинишь меня?

Высокопоставленная публика на галерее, толпившаяся точно так же, как простолюдины внизу, на площади, расступалась и пропускала визиря. Полти облокотился о балюстраду, свирепо потер чесавшееся, покрытое синими пятнами лицо. Повсюду на площади сверкали поднятые кверху зловещие лезвия ятаганов. Почему он только теперь заметил их?

Лезвия, сверкавшие под солнцем...

Отражавшие...

— Мое!

— Нет, мое!

— Отдай!

— Отдай ты!

— Свиное рыло, я тебя убью!

— А я тебя!

Те зеваки, которых в драке задевали Губач и Сыр, толкали и пинали их примерно так же злобно, как они сами — друг дружку. Но для настоящей драки места посреди толпы не хватало. Церемония уже началась. Фаха Эджо проворно разнял мальчишек и выхватил похищенный амулет из пухлой, потной руки Губача.

— Он мой!

— Нечестно!

— Заткнись и работай!

Перебранку «поддеров» заглушило пение рогов, подобное пушечному залпу. Для Сыра и Губача это стало сигналом к началу поисков новых сокровищ. Фаха Эджо повертелся на месте. С холодной расчетливостью он высматривал женщин под черными чадрами и бородатых мужчин, державшихся рядом с ними. Некоторые были одеты в обноски (глядя на них, Фаха Эджо брезгливо морщил нос), другие — почти так же богато, как придворные на галерее. Все не спускали глаз с главного помоста, тянувшегося от алтаря. Там выстроились танцоры в белых набедренных повязках, готовые к началу торжества. У Фахи Эджо зачесались пальцы. Криво ухмыльнувшись, он подумал об Аисте, Рыбе, Губаче, Сыре... Да, сегодня они соберут богатый урожай!

Конечно, Фаха сожалел о том, что пропали Малявка и Прыщавый, но старался, чтобы его чувства не мешали делу. Братец Эли его хорошо этому обучил.

Танцоры приступили к пляске. Она оказалась шумной, но не слишком разнообразной. Фаха Эджо ловко избавил своего соседа-толстяка от кошелька, который висел на цепочке у того на бедре. Право, какая беспечность! За танцем последовали молитвы. Люди повалились наземь, и козлобородый предводитель «поддеров» успел быстро набить карманы: ему досталось несколько браслетов, красивая табакерка для листьев джарвела и даже цепочка с лодыжки какой-то женщины, ярко сверкнувшая у нее под юбками. Будь места побольше, Фаха Эджо с превеликим удовольствием перепрыгивал бы через молящихся. Славная это вещь — молитвы! Ухмыляясь, Фаха Эджо взглянул на главный помост. Танцоров сменил певец-уабин в длинном белом балахоне, в сопровождении музыкантов с бубнами и дудками. Надеясь на то, что они заиграют что-нибудь веселое, Фаха Эджо протолкался к торговцу с корзиной, которую тот легкомысленно поставил на землю.

Сначала музыканты действительно заиграли веселую, похожую на вальс, мелодию. Эта песня как-то не подходила к такому торжественному событию. Потом забили бубны, и уабины запели хором. Контраст был удивительным, и Фаха Эджо, остановившись у самой корзины, полной товаром до краев, уставился на певца, зачарованный и встревоженный одновременно.

Время может тянуться и быстро бежать,Каждый должен жену не спеша выбирать,Как увидишь свою — поскорей забирайИ в любовном огне ты ее искупай! 

И гори, и гори, пламеней, полыхай,И поленья в костер свой проворней бросай!Ты ни сна, ни покоя отныне не знай -В жарком пламени страсти гори, полыхай!

— У тебя челюсть отвисла.

— Чего? — рассеянно отозвался Фаха Эджо и только потом обернулся и уставился на того человека, который потрогал его за плечо. — Сорванец! — С удивлением, к которому тут же примешалась подозрительность, Фаха уставился на чумазую мордашку Амеды. — Ты же сказала, что тебе неможется.

— Соврала. Не хотелось воровать в такой день.

— Что? — Если бы с Фахой вот так говорил кто-то другой из «поддеров», он бы просто рассвирепел. Амеда — другое дело. В последние дни козлобородый парень испытывал к ней смешанные чувства. Он даже самому себе не желал признаваться в том, как рад, что нашел девчонку — или она нашла его, при том, что он думал, что уже никогда ее больше не увидит. К тому же Амеда сильно изменилась с того времени, как они виделись на Побережье Дорва. Да, она до сих пор боялась матери-Маданы и пряталась всякий раз, когда толстуха, хозяйка харчевни, спускалась в кладовую, но при всем том Амеда стала какой-то рассеянной, задумчивой, равнодушной. Казалось, ее жизнь рядом с «поддерами» ненастоящая, и она ждет не дождется, когда для нее начнется какая-то другая жизнь. Это задевало Фаху Эджо, не давало ему покоя.

А теперь Амеда в ответ на его вопрос только пробормотала, что ей не хотелось пропустить церемонию обручения, но от Фахи Эджо не укрылось ее странное настроение. Девчонка нервничала и явно что-то скрывала. Она вся дрожала и сжимала в руке старую лампу. В первое же мгновение, как только Амеда оказалась в «Царстве Под», ее взгляд остановился на обшарпанной старой лампе, валявшейся в углу. Амеда проворно схватила ее и с тех пор с ней не расставалась. На что ей сдалась эта дрянная лампа? Этого Фаха Эджо не знал, но в конце концов решил, что лампа дорога девчонке как память об умершем отце, как единственный предмет, что после него остался. Амеда вообще была странная: и сильная, и ранимая одновременно. Может быть, потому в ней так смешались мальчишка с девчонкой?

Фаха Эджо был влюблен в нее, но понимал, что это безнадежно.

Амеда пристально смотрела на пустой алтарь.