Александр Кондратьев - Голова Медузы (рассказы)

— Мать и богиня моя, — возразил Эрот, — разве боги и даже богини не соединяются зачастую с неравными им по крови людьми. Ты сама…

— Сын мой, ты поступил небрежно! Прекрасному отроку надо было подыскать боле достойную пару… Я сама, впрочем, позабочусь об этом. Ты же немедленно прерви их любовь, охладив сердце ему свинцовой стрелою.

Сказав это, Киприда скрылась в сумерках наступавшего вечера, так как ей почему-то был неприятен вид обнимавших друг друга Номии с Дафнисом.

Эрот не спеша достал из колчана несколько стрел, выбрал из них ту, что свинцовым своим острием отвращала любовь, наложил на тетиву и, целясь, начал натягивать лук… Послышался свист, и стрела ударила в сердце волнистокудрого отрока.

— Почему ты вздрогнул? — спросила расположившаяся рядом с ним на плаще из овчины смуглая Номия, приподняв на локте свою миловидную головку с белыми помятыми цветами в слегка растрепавшихся черных волосах.

— Вероятно от холода. В воздухе повеяло сыростью, ночь близка, и в селении давно ожидают наших коз и овец.

— Мне кажется, еще рано… Впрочем, пойдем. Сегодня ты как будто недостаточно ласков со мною… Но если ты полюбишь другую, — добавила Номия, подымаясь на свои стройные загорелые ноги, — даже если ты станешь только заглядываться на кого-либо, кроме меня, — знай, я выколю тебе оба глаза и на миг не пожалею их синевы.

Собрав свое стадо, молча и медленно зашагал рядом с Номией, гнавшей овец, задумчивый Дафнис. В сердце отрока закралось сомнение, действительно ли он любит ту, которой только что клялся в любви…

С этих пор юный пастух стал стремиться, уединясь где-нибудь среди поросших кустарником скал, отдаваться мечтам. О чем — он и сам не сумел бы себе объяснить. Он чувствовал только, что не любит более Номии. Ночные смутные сны обещали ему какую-то новую, жуткую, но желанную любовь.

Предчувствие не замедлило сбыться.

Однажды, когда Дафнис, угнав своих коз подальше от поля, где паслись овцы Номии, сидел на нагретых солнцем утесах зеленеющей Этны и тихо играл на Пановой флейте, он увидел идущую к нему из лесу высокую девушку, одетую в городское пестрое платье и с дорожным посохом в правой руке.

— О, пастух, — обратилась к нему, приблизившись, путница, — скажи мне, не знаешь ли ты юного Дафниса, что пасет, говорят, своих коз на предгориях Этны. Если известно тебе, где он живет, покажи мне дорогу к нему. Давно уже ищу я его среди здешних скал и ущелий.

Дафнис смотрел на говорившую и не верил глазам. Эта величественная златокудрая дева с блестящими украшениями на голове и груди, огнецветном плаще и богатых пурпуровых сандалиях искала его.

— Кто бы ни была ты, — начал он, — богиня или смертная знатнорожденная дева, ты пошла верным путем. Дафнис, которого ищешь ты, — пред тобою. Другого с этим именем нет среди пастухов в наших краях. Скажи мне теперь, кто ты и почему искала меня?

— Имя мое Химера. Я — дочь царя Демоника, который правит в городе на морском берегу по ту сторону этой горы. Он получил недавно прорицание оракула, приказавшего ему, во избежание заразной болезни, грозящей стране, отправить дочь на поиски синеглазого Дафниса с тем, чтобы стать женою ему на том самом месте, где этот пастух пасет своих коз. Я вижу, юноша, что ты, — действительно, Дафнис, ибо, глаза у тебя блестящего темно-синего цвета, а потому я готова исполнить приказание бога.

И спокойным движением белой руки назвавшая себя Химерою дева стала отстегивать золотую пряжку огненно-красного плаща на своем покатом плече.

Дафнис продолжал глядеть ей в обрамленное золотом кудрей и подвесок лицо, с глазами цвета темной фиалки, и неожиданно вспомнил, что именно эти нечеловечески красивые черты чудились ему в ночной тишине, когда он лежал с закрытыми крепко глазами.

Шагнув навстречу Химере, Дафнис поцеловал ее в розово-алые губы и стал помогать немного смутившейся деве снимать сверкающее ожерелье с белой, ароматным елеем благоухающей шеи и украшенную цветными камнями диадему с мягкого золота волос…

На закате солнца Химера неожиданно стала прощаться, говоря, что ей надо идти обратно к отцу. Как ни уговаривал деву юный пастух остаться с ним навсегда, как ни просил он свою возлюбленную позволить ему проводить ее, хотя до ворот города, где правил ее отец Демоник, дева была непреклонна.

— Нет, оракул мне приказал идти туда и обратно без провожатых, — говорила она.

— Дай тогда мне еще раз поглядеть на твое лицо, ибо я боюсь, что никогда его вновь не увижу, — просил пастух.

— Смотри, — последовал короткий ответ.

И когда Дафнис впился взором в лицо так неожиданно подарившей ему пыл своей страсти Химеры, он вдруг вскрикнул и отшатнулся.

Лицо, которое он так недавно еще покрывал поцелуями, вдруг озарилось каким-то странным светом, и черты его сделались несколько иными, более неземными и прекрасными. Дева стала значительно выше ростом, сияние же до того ослепительным, что Дафнис не выдержал и зажмурил глаза.

— Прощай, пастух, и помни свою… Химеру, — послышался звонкий и нечеловечески смеющийся голос.

Когда Дафнис поднял ресницы, около него не было никого. Лишь аромат роз носился на том месте, где стояла его чудесная гостья.

Ярким светом блестела в вечернем небе звезда Афродиты. Дафнис не знал, что не он один имел возможность любоваться Химерой. Притаившись в зеленых кустах, вся дрожа от гнева и страсти, видела Номия свидание вероломного пастуха с приходившей к нему в пурпур и золото разодетой горожанкой.

Затаив в душе месть, покинутая Дафнисом возлюбленная стала выжидать лишь удобного времени, чтобы ему отомстить.

И вот однажды, когда юный пастух спал в знойный полдень среди кустов олеандра, она развела поспешно огонь и, раскалив на нем бронзовый наконечник копья, подкралась к спящему и выжгла ему оба глаза.

С криком боли и ужаса вскочил ослепленный пастух, но пред ним была одна только красная тьма, и чей-то злой смех раздавался среди этой тьмы, становясь все тише и тише.

Потом смех стих вовсе и вокруг молодого слепца слышалось только блеяние коз…

Лишь поздно ночью отыскали попавшего в беду товарища пастухи.

Лишившись зрения, Дафнис перестал пасти стадо. Из жалости к ослепшему юноше женщины и девы заботились о нем больше, чем прежде. Ибо даже и с повязкой на глазах Дафнис все еще был красив, а его флейта пела так страстно и жалобно, что все слушавшие певца невольно отирали порою на щеках свои слезы.

— Скажи нам, ты очень несчастлив, что не можешь более видеть ни синего неба, ни зеленой травы, ни ярких цветов, ни проникающих в сердце женских улыбок, — спрашивали иногда у молодого слепца любопытные.