Ксения Медведевич - Мне отмщение

   А если бы гвардейцы решились вернуться в Ханифу, они увидели бы следующее.

   На крохотной площади перед масджид не протолкнуться было от народу. Люди сидели и в молельных залах - старикам и детям лучше на такое солнце не выходить, зачем обжигать головы и спины, - и под арками галерей, и на террасах лавочек, и на балконе чайханы.

   Точнее, они не сидели. Люди стояли на коленях, склонившись в земном поклоне.

   На большом кожаном ковре у самых ступеней масджид маялись четверо - вот они как раз сидели. И мелко дрожали, несмотря на жгучее солнце и богатые парчовые халаты.

   Возможно, они дрожали, опасаясь самого страшного - мулла и улем Таифской масджид не ожидали ничего хорошего от тех, кто напал на них и их спутников у самой окраины вилаята, спешил с красивых дорогих верблюдов, связал и продержал пару дней в подвале.

   Шамс ибн Мухаммад и Хилаль ибн Ибрахим мелко дрожали, бесполезно дергая связанными локтями и пуская слезы из прижмуренных глаз.

   Рядом с ними на кожаном ковре мучительно ерзали Батталь ибн Фарух и Дауд ибн Хусайн, свидетельствовавшие в их деле перед троном эмира верующих.

   Пот капал с их лбов и бород, они стонали и пытались молиться.

   И никто из четверых не решался поднять взгляд к ступеням масджид.

   Потому что на древних плитах, взятых из старой каабы - настолько древних, что резьба с изображением Длани Воздаяния уже почти стерлась - стояла Она.

   Манат возвышалась над толпой, красные глаза на длинной псиной морде равнодушно созерцали простертых людей.

   Наконец, Богиня легонько повела когтистой рукой.

   Вперед выполз на коленях чайханщик, приник серой чалмой к нижней плите лестницы и громко сказал:

   - О Могучая и Справедливая! Твой приказ исполнен!

   - Я знаю, - гулко отозвалась Манат и ощерила длинные острые зубы. - Тарик с отрядом счастливо достиг Нахля. Радуйтесь!

   Площадь всколыхнулась: люди разом подняли лица, вскинули руки и древним, заученным жестом провели ладонями по лицу.

   - Глупые солдаты, служащие глупому халифу, найдут в Таифе лишь ветер! Радуйтесь!

   Площадь всколыхнулась снова.

   - Лжесвидетели, убийцы словом, убийцы по соучастию - схвачены! Радуйтесь!

   Площадь снова вскинулась - и опала.

   Манат оглядела ковер из спин у своих ног.

   - Начинайте, - кивнула она огромной остроухой головой.

   К Батталю подошли первому. Увидев в руках у чайханщика здоровенную медную чашку и наточенную джамбию, бедуин попытался отползти, но его придержали за веревки.

   - За что?! - взвыл он.

   - А ты не понимаешь? - искренне удивился чайханщик. - Зачем клялся - жертва у жертвенника, жертва у жерственника?.. Вот жертва у жертвенника, о глупец! Вот ты - жертва. Вот перед тобой Наилучшая Госпожа. Вот нож, вот чаша. А то, что в Таифе было - разве то жертва? То было исполнение приговора, по вашему шариатскому закону вынесенное...

   Батталь тоненько заскулил, не отпуская глазами лезвие.

   - Это хорошо, что ты сознаешь свою вину, - успокоительно похлопал его по плечу один из державших веревку. - Легко через Мост Лезвий пойдешь...

   Манат степенно кивнула, подтверждая его правоту - чем сильнее покаешься, тем легче путь на Ту Сторону, это истинная правда...

   - Не бойся, не бойся, все будет хорошо, - улыбнулся старичок, показывая беззубые десны. - Все будет хорошо...

   Батталя взяли за подбородок и далеко запрокинули голову.

   - Лжесвидетелю - смерть! - выдохнула площадь.

   Чайханщик сделал на горле человека глубокий надрез и быстро подставил посудину.

   Вскоре на ковре остались четыре трупа. Манат осушила последнюю чашу.

   И пролаяла над толпой:

   - Отнесите тела на холм, в старую каабу, их обглодают звери и ветер. С мертвецами положите все неправедно нажитое имущество, подаренное глупым халифом. Налагаю заклятье - это золото не достанется никому из живущих. Справедливость восстановлена. Радуйтесь!

   И площадь снова вскинулась и опала в благодарных поклонах.

   На помосте во дворе бойко играли музыканты: один бил в дарабукку, второй посвистывал на флейте, третий отчаянно терзал струны лауда. Певичка - из дешевых, ярко накрашенная и едва одетая - извиваясь, проводила ладонями по грудям и пела:

   Не могу я опомниться от безумной любви,   Стало сердце мое безразлично к упрекам, к мольбе,   Днем и ночью меня постоянно забота грызет,   И ничем отступиться от муки моей не могу!   Если вылечить сердце невозможно от этой любви,   То тоска пересилит и погубит меня4!

   Сайф ибн Дарим стоял на террасе и счастливо пошатывался от выпитого. Парчовый лиф сполз с одной из смуглых грудок певицы, обнажая розовый сосок.

   - Вах, роза, вах, роза садов, черноокая гурия рая! - зацокал языком почтенный Марзук, содержавший этот просторный дом у базара.

   Девица развела руки и затрясла выпуклым животом с прекрасными складками - золотые динары, нашитые на пояс прозрачных шальвар, призывно забрякали.

   - Клянусь разводом моих жен и освобождением моих рабов! - воскликнул Сайф ибн Дарим. - Я войду к этой женщине!

   - Динар на поясок, - умильно улыбнулся господин Марзук.

   - Иии-ик... - счастливо икнул Сайф. - Непременно!.. Еще вина! И несите же, наконец, сочных, жареных цыплят!..

   Его снова шатнуло.

   - Я должен облегчиться, - строго сказал бедуин сам себе и принялся задирать подол рубахи.

   - Эй, братец! - окликнул его из глубины дома младший, Гитриф. - Ты теперь большой человек, шейх благородных бану килаб! Разве можно такому благородному, обладающему имуществом мужу мочиться на землю? Вели подать себе таз, как то делают образованные люди из города!

   - А и правда! - обрадовался умному совету Сайф. - Несите посудину!

   И, покачнувшись, сильно махнул рукой - кстати, зря, чуть с террасы не рухнул.

   С медным тазом уже ковылял один из бану килаб - старик хромал, припадая на высохшую ногу, с выражением крайней преданности на лице.

   - Живей, калека! - рявкнул второй брат, Харис.

   И облизнул выпачканные в мясном соусе пальцы.

   Когда бедуин с тазом подковылял под самую террасу, стало видно, что это вовсе не старик - просто худой, оборванный человек с голодными глазами. Он встал на колени перед сыном Дарима и, преданно сверля Сайфа глазами, приподнял таз.

   - Вот вы порицаете меня за вино, - строго попенял невидимым попрекателям Сайф, - а оно очищает мою мочу и делает ее подобной серебру!