Холли Блэк - Красная перчатка

Захаров встает и, улыбаясь, отряхивает штаны.

— Заметь, это ты сказал — не я. Да, я сукин сын. Но однажды я тебе понадоблюсь.

И он уходит обратно в зал.

Потом появляется Лила. Сижу, уставившись на занавеску: сколько людей, интересно знать, здесь рыдало? Может, на ткани осели маленькие кристаллики соли, как когда намочишь пляжную подстилку в морской воде? По-моему, я схожу с ума.

— Эй, — она протягивает мне чашку кофе; губы накрашены яркой кроваво-красной помадой. — Сейчас произносит речь друг Филипа. Кажется, рассказывает, как они впервые ограбили винный магазин.

Беру чашку. За последние три дня я, по-моему, вообще ничего не ел, только пил кофе. Должен, по идее, уже по стенкам бегать. Наверное, именно поэтому чуть не набросился на ее отца.

— Лила, иди обратно в зал. Я не… Не могу… — качаю головой.

Я столького не могу. Например, рассказать ей правду о своих чувствах. И в то же время прилично соврать сейчас тоже не получится.

Я так тебя хочу, сделал бы что угодно, чтобы тебя заполучить.

Пожалуйста, не позволяй мне.

— Мы же были друзьями. Даже если ты ничего больше ко мне не чувствуешь.

— Мы по-прежнему друзья, — повторяю почти на автопилоте; как бы я хотел, чтобы это была правда.

— Ну и хорошо, — она присаживается рядом. — Тогда не злись на меня. Я не пытаюсь тебя охмурить, ничего подобного.

— Хм, то есть за свою добродетель можно не беспокоиться? — фыркаю я в ответ. — Ну, спасибо и на том.

Лила закатывает глаза.

— Нет, я понимаю, зачем ты пришла. Наверное, тебе приятно, что он мертв.

Вспоминаю слова Захарова: «После его смерти тебе спокойнее спать по ночам». Нет, я отказываюсь так думать.

— Теперь ты чувствуешь себя в безопасности.

Лила смотрит на меня с изумлением, словно поверить не может в услышанное, а потом смеется:

— Трудно снова стать девочкой — человеком с руками и ногами. Носить одежду, ходить в школу. Снова говорить. Иногда я чувствую…

— Что?

— Будто… Не знаю. Это же похороны твоего брата, мне следует спросить, что чувствуешь ты.

Делаю большой глоток. Как кстати этот кофе.

— Вот уж о своих чувствах я бы сейчас меньше всего хотел рассказывать.

— Я умею утешать. — Улыбка у нее получается жестокая.

— Полегче, мы ведь бережем мою добродетель! Давай, ты что-то собиралась сказать.

Она задумчиво пинает стенку. У ее черных начищенных туфель открытый носок — видно ноготь большого пальца, накрашенный ярко-синим лаком.

— Ладно. Ты когда-нибудь злился по-настоящему сильно? Будто весь мир готов разнести в пух и прах, и все равно будет мало? Когда не знаешь, как успокоиться, и от этого пугаешься, но из-за страха только злишься еще больше?

— Я думал, мы договорились не обсуждать мои чувства.

Стараюсь говорить беззаботно, потому что очень хорошо понимаю, о чем она. Как будто Лила вслух выразила мои собственные мысли. Девушка уставилась в пол, уголки губ дрогнули.

— А я вовсе не их обсуждаю.

— Да?

— Иногда я ненавижу все на свете. — Она смотрит на меня серьезно.

— Я тоже. Особенно сегодня. Даже не знаю, что должен чувствовать. К Филипу. Ну, понимаешь: мы не в очень хороших были отношениях. Само собой. А я тут все вспоминаю. Стыдился ли он того, что сделал со мной? Может, именно поэтому не мог мне в глаза смотреть? Но ведь именно Филип отказывался меня простить. Мы, можно сказать, сквитались — ладно, даже не совсем сквитались, но все-таки. Но он упорно не признавал свою вину и меня считал врагом. Будто я перестал для него человеком быть. Братом.

Не надо бы все это говорить, но я не могу остановиться:

— И ты. Ты была моим единственным настоящим другом. Ну, еще школьные друзья, но обычно мама все портила, или мы меняли школу из-за ее очередной аферы, или они узнавали про мою семью. И все. А ты совсем другое дело. Когда-то я мог тебе все рассказать, вообще все — а потом думал, что убил тебя, а теперь ты наконец вернулась, а я не могу… Ты… Она отняла…

Лила быстро наклоняется. Чувствую на своей щеке ее мягкие губы.

Закрываю глаза. Какое теплое дыхание. Стоит лишь чуть наклонить голову, чуть-чуть поддаться, и получится настоящий поцелуй. Поцелуй Лилы смоет прочь скорбь, боль и вину. Я хочу этого больше всего на свете.

— Ты думаешь, что не можешь получить всего, чего так жаждешь. Но ты сможешь, — говорит она тихо, стирая помаду с моей щеки. — Просто еще не знаешь об этом.

От прикосновения ее перчатки у меня вырывается вздох.

С речами покончено, и дедушка ведет меня к черному лимузину. Усаживаюсь на заднее сиденье возле матери. Она уже открыла мини-бар и наливает себе что-то темно-коричневое в стакан для виски. Следом забирается Баррон.

Машина трогается. Мы молчим. В стакане звякают кубики льда, кто-то прерывисто вздыхает. Я закрываю глаза.

— Не знаю, что делать с вещами Филипа, — ни с того ни с сего начинает мама. — Маура не хочет ничего забирать. Придется сложить их в его комнату в старом доме.

— Только я там все повыкидывал, — ворчит дедушка.

Мать словно не слышит.

— Вы двое, когда уберется полиция, запакуйте вещи. — Ее голос срывается в истерику. — Когда-нибудь они могут понадобиться его сыну.

— Не понадобятся, — устало отвечает Баррон.

— Откуда тебе знать.

Она наклоняется налить еще спиртного, но в этот момент лимузин наезжает на кочку, и все проливается на платье. Мама плачет. Ее тело сотрясают тихие приглушенные рыдания, так непохожие на громкие стенания в похоронном бюро.

Хватаю салфетки, чтобы промокнуть пятно, но она отталкивает мою руку и повторяет сквозь слезы:

— Откуда тебе знать. Посмотри на Касселя. Он же надел отцовский костюм.

— Да, — соглашается брат, — только этот костюм из моды вышел лет сто назад.

Я пожимаю плечами, стараясь ему подыграть. Дедушка ухмыляется:

— Шандра, все будет хорошо.

Но мама только качает головой.

— Выкини вещи. Избавь сынишку Филипа от мучений, — не унимается Баррон. — Пускай он никогда не будет выглядеть как Кассель. К тому же у меня на крючке один парень из Принстона — хочет приобрести картину. Нужен партнер для аферы. Да мы на эти деньги накупим кучу шелковых костюмов.

Мать фыркает и медленно осушает стакан.

На кладбище идет дождь. Мы с Барроном стоим под одним зонтом, поэтому вода постоянно стекает мне за шиворот. Он обнимает меня, и я на миг склоняюсь к нему на плечо, словно это и вправду любимый старший брат, готовый защитить и утешить. Сами похороны получаются тихими и спокойными — речи-то уже сказаны. Даже у мамы иссякли слезы.