Сергей Волков - Пастыри. Последнее желание

Впрочем, загадка такого «братвового» уклона вскоре выяснилась – оказывается, старший брат Мишгана, Борис Калачев, состоял в какой-то крутой преступной группировке, причем не просто состоял, а верховодил, был в авторитете. Потом он попался и получил шесть лет. Братовы дружки семью своего, как это у них называется, «кореша», не забывали, поддерживали, ну, и младшего Калачева наставляли на «путь истинный».

А год назад Борис вышел – «по амнистяку откинулся», как важно объяснил Мишган. И наступил для вертлявого Митиного одноклассника звездный час.

Нет, Мишган не сразу стал грозой класса, да и всей школы. Все начиналось как-то потихоньку… Вот он, окруженный толпой слушателей, рассказывает про зону и тамошние порядки. Со знанием дела рассказывает, со словечками всякими. Вот в ответ на какой-то вопрос Никиты Куличко дает ему подзатыльник: «Следи за базаром, лошара!» Никита вжимает голову в плечи и молчит. А раньше ведь дал бы в ответ, обязательно бы дал…

Потом у Мишгана появились новые дорогие шмотки и деньги. Брат его, судя по всему, снова возглавил свою группировку, потому как заимел большую черную машину с тонированными стеклами, называемую Мишганом «бэхой».

Стояла черная «бэха» обычно у кафе «Гранада» – дверцы открыты, музыка гремит, рядом ошивается пара крепких мордатых парней. Вскоре по району слушок пополз – все бандиты Восточного округа Москвы выбрали Борьку Калачева своим главным, паханом «по-братвовски». И стал он уже не Борькой, а Калачом – человеком уважаемым и авторитетным.

Ну, а Мишган… Мишган решил, что и ему пора авторитет зарабатывать. Собственными «корешами» он обзавелся моментально, компания сложилась, теплее не придумаешь, – братья Володины, Дыня и Тыква, второгодник Тяпушкин по кличке, понятное дело, Тяпа и Жорка Иголкин, у которого отец – композитор.

А потом был памятный всему классу урок истории. Стоял май, дело шло к концу учебного года. Учитель, Николай Петрович, вызвал Мишгана к доске. Тот встал и, лениво растягивая слова, сообщил, что отвечать не будет – не выучил, некогда было фигней заниматься, матери помогал, она же одна у него, не забыли, нет?

Николай Петрович заводился быстро, потому как предмет свой очень любил и непочтительного отношения к нему не терпел. «Кто не знает своего прошлого, не может иметь будущего!» – часто повторял он слова какого-то своего древнего то ли коллеги, то ли объекта изучения…

Расчет был точен: услышав, что его любимую науку назвали «фигней», историк среагировал именно так, как Мишгану хотелось, побагровел, хлопнул ладонью по столу и заорал: «Бездельник! Вон из класса!»

Митя потом, вспоминая все это, пришел к мысли, что Мишган все рассчитал и подстроил с самого начала. В ответ на крики Николая Петровича он разулыбался и противным голосом сказал, что имеет право на образование, никуда не пойдет и орать на него не надо, это – непедагогично.

Тут терпение у историка лопнуло, он вскочил, схватил раздухарившегося ученика за шкирку и потащил к двери. Тот начал упираться и орать. Николай Петрович был дядькой здоровым, сильным, Мишгана скрутил и буквально вышвырнул из класса, услышав на прощание, что он – «Ка-а-азел, чмо очкастое!»

Потом, понятное дело, были и педсовет, и классное собрание, и заплаканные глаза Мишгановской матери…

Но самое страшное произошло неделю спустя, когда Николай Петрович повез весь класс в Лефортовский парк. Он любил устраивать такие вот «выездные» уроки, когда можно не только рассказывать ученикам про, например, «век златой Екатерины», но и показывать дворцы и усадьбы вельмож той эпохи.

В Лефортово выездной урок был посвящен Петру Первому. Историк чинно водил за собой стайку учеников, рассказывая про младые годы великого императора.

Неожиданно в конце безлюдной аллеи появилась, тихонько урча двигателем, знакомая черная «бэха». Мишган, плетущийся в самом хвосте одноклассников, раздвинул тонкие губы в мерзковатой ухмылке и призывно махнул рукой, мол, подгребай сюда.

«Бэха» подъехала, клацнули дверцы и из машины вылез Калачов-старший, Калач – детина почти двух метров росту, в черной кожанке и черных очках. Следом появились еще двое, один другого шире.

– Э-э-э, очкари-и-ик! – негромко позвал Калач учителя, и Мите стало понятно, откуда у Мишгана эта манера – говорить, растягивая слова.

– Простите, вы мне? – удивился Николай Петрович, запнувшись на полуслове.

– Тебе, терпила. Подойди. – Калач, опершись на полированный капот «бэхи», закурил и лениво сплюнул на вывернутое шипованное колесо.

– Что вам угодно? – историк отважно выпятил челюсть и шагнул к попыхивающему дымом громиле – только стеклышки очков блеснули.

– Ты че, падла, на маленьких руку поднимаешь? – спокойно и все так же негромко спросил Калач, перекинул сигарету из одного угла рта в другой и вдруг ударил учителя кулаком в живот и тут же, другой рукой – в переносицу.

Девчонки завизжали, кто-то вскрикнул. Все замерли, а Николай Петрович зажал руками лицо и согнулся.

– Ты, типа, если учишь, то учи, а хочешь размяться – ко мне приходи, понял, тля? – Калач коротко хохотнул, отщелкнул окурок в кусты, ногой в остроносом ботинке толкнул скрючившегося историка в плечо и оскалился в улыбке:

– Пока, детишки! Ведите себя хорошо…

Вновь клацнули дверцы, «бэха» взревела, обрулила столпившихся и замерших в оцепенении учеников и умчалась прочь по аллее, вздымая мусор и пыль.

В наступившей тишине неожиданно прозвучал торжествующий голос Мишгана:

– Братан мой!

Митя огляделся – все прятали глаза, стараясь не смотреть в сторону лежащего на асфальте Николая Петровича…

Из Лефортова ребята молча разъехались по домам, благо история была в тот день последним уроком. Через пять дней, на следующей истории, вместо Николая Петровича в класс вошла завуч. Испуганно поглядывая в сторону развалившегося за столом Мишгана, сообщила, что Николай Петрович по семейным обстоятельствам перевелся в другую школу, а историю у них теперь будет вести другой педагог – Маргарита Семеновна…

После этого Мишгана как подменили. По коридорам на переменах он ходил, гордо выпятив цыплячью, в общем-то, грудь, всегда в сопровождении «корешков», или, как он говорил, бригады – Дыни, Тыквы, Тяпы и Иголкина.

Теперь уже безо всякого стеснения новоявленный гроза школы «тряс» младшеклашек, заставляя отдавать ему деньги. «Стуканешь – кадык вырву!» – явно подражая кому-то (да ясно, кому!), обещал Мишган очередной жертве, зажатой в углу школьного туалета или за трансформаторной будкой позади школы. И жертва безропотно прощалась с выданными родителями «на буфет» десяткой или полтинником.