Анна Оуэн - Стальное зеркало

Только здесь, на этой площади, понял, кем стал. Куда провалился. Даже не сразу и осознал, что ему протянули руку. Потому что — с ним — иначе не мог и Господь.

И тогда, вечность назад, в первый день, повторял в детстве еще зазубренные — и разве что на десятую часть понятые — слова, просто чтобы испортить этому дураку праздник… отыграть хоть что-нибудь. И еще чтобы объяснить горожанам, во что они ввязались. А потом смысл собственных слов нашел его и обрушился сверху, и унес. И за одно это, за понимание и за то, что он уже не сможет от него отступить, не сможет вернуться обратно — просто умрет раньше, — Габриэль был благодарен как ни за что на свете… даже если ничего не получится, даже если он сам все погубит. Все равно.

Де Рэ в очередной раз резко зажмурился, потом распахнул веки, сгоняя с глаз мошкару. Повернул голову в сторону… почти повернул, лицо и шея отекли и едва двигались. Покосился на правый крест. Пригляделся, хотя опухшие от укусов и собственного пота веки толком не повиновались, а солнце еще поутру обожгло глаза. Для мальчика, кажется, все уже закончилось… не пойму, за что, почему его — так, рядом со мной, но спорить с Тобой больше не по мне. Слишком часто ошибался. Тебе виднее. Меня Ты просто спасаешь из той ямы, в которую я себя бросил, а его… может быть, это и не Твоя воля, а человеческая злоба и стечение обстоятельств. Но Ты же обратишь их к добру, правда? Тебе ведь пригодится верный адьютант?

Пленных делили на части дважды. Первую дележку Габриэль пропустил, был без сознания, но когда из кучи пленных выбирали офицеров, за него все сказали мундир и знаки различия полковника арелатской армии. Во второй раз выбирали уже из офицеров.

Руки связаны за спиной, накрепко, да и желания бежать нет. Некуда, незачем. Что дальше будет — неведомо, но и неважно: слишком голова болит. Оказывается, раньше-то не болела. Так, дергало в виске, чаще со злости. Теперь — затылком на стену не обопрешься: кажется, с черепа содрали кожу. И мутит. Жаль, что был в каске, уже бы все кончилось.

Сел — только чтоб не радовать тюремную стражу видом валяющегося пленника. Хотя когда лежал, мутило сильнее: словно на карусели, и слезть никак не можешь.

Марсельская тюрьма была небольшой. Новое, от силы лет десять, здание из яркого кирпича. Внутри на удивление чисто: пол выметен, стеклышки в оконном переплете промыты, так что света в избытке — глаза режет. Широкие коридоры, камеры отгорожены солидными коваными решетками: и видно все, и поди такую сверни. Похоже на улей. Вряд ли тут все так устроено, но Габриэль очнулся именно в одной из таких сот, а других красот увидеть не успел. Не удивило, что не спрашивали имени: наверняка осведомлены, кого поймали. Удивило, что не допрашивали — ни его, ни остальных шестерых, засунутых в эту камеру. Чертова адъютанта здесь не было, и полковник огорчился: с ночи осталась одна мечта, дотянуться и убить.

Епископа де Рэ раньше не видел. Когда за решеткой зашелестело, загудели голоса, прозвучало «Здесь, Ваше Преосвященство!» — глянул сквозь застилающую взгляд цветную головную боль, без интереса. Высокий, со странной осанкой — словно вздернутый на веревке, прикрепленной к затылку. Тонкое лицо, не красивое, но породистое. Нервное, злое. Ничего особенного. Католик породы «дрянь». В руках — короткий хлыст. Верхом приехал…

— Этот, — сказал епископ Марселя, указуя на сидящего у стены де Рэ, потом повел хлыстом: — Эти двое и этот…

Габриэль не мог осмотреться, пока их не вывели на площадь: каждого из пятерых окружали стражники, плотно, не давая поднять голову. Потом они чуть отступили, и де Рэ увидел, и глазам своим не поверил: посреди городской площади, на обтянутом тканью помосте, стояли… пять косых крестов. Свежевыструганных, новеньких, истекающих под солнцем смолой.

Он засмеялся, громко, жалея только, что руки связаны за спиной, и не получается утереть с глаз проступившие слезы.

— Право, лучше бы вы сдали мне город!

Один из спутников епископа, толстяк с бело-золотой лентой на плече, ударил его в лицо. Такой нелепый удар Габриэль не пропустил бы, чувствуй себя и втрое хуже — он чуть сдвинулся в сторону, кулак проскользнул по скуле. Де Рэ молча сплюнул. От брезгливости: скользнувшие по щеке костяшки пальцев были липкими.

— Бить связанных и убивать безоружных… в этом вы мастера! — Звонкий голос, знакомый, ненавистный… так и есть. Адъютант. Нашелся. Но он-то здесь к чему?

— Не могу вам не сообщить, — со злорадным удовольствием выговорил, обращаясь только к епископу, Габриэль, — что этот юноша — католик.

— Это правда? — Глаза у епископа были бледно-голубые, а взгляд — кусачий.

— Мы с вами разной веры! — еще громче заявил неуемный Гуго. Будто не видел ни крестов, ни похотливого нетерпения в глазах служителя Ромской Блудницы. Будто думает, что это все — пасхальный миракль.

Габриэль выбранился про себя. Еще и умирать в компании этого… этого?.. Господи, вот так-то за что?!

— Разной — так разной… — пожал плечами епископ. — Приступайте.

Я ведь на верности его тогда и поймал. На верности и на желании помочь мне и тем совершенно чужим людям, которых должны были убить ни за что… Притворился. Разыграл горе. Не было у меня никакого горя, только злость, что пропадает такой замечательный шанс, да уязвленное тщеславие, что я, я, я, не могу защитить единоверцев. Я поймал его. Мальчик все сказал сам, он убедил себя, что это его замысел — и после этого уже не мог отступить. А ведь он, кажется, так и не поверил мне вчера, Господи. Так и считал, что это он во всем виноват…

Это было удовольствие — соблазнять, обольщать, заставлять творить из себя кумира. И не только с этим мальчиком — слишком много таких было, слишком часто. И слишком редко мне нужна была плоть, куда чаще — душа. Любовь, доверие, восхищение. Делаешь жест — тебе сочувствуют, делаешь другой — восторгаются, возводишь глаза к небу в деланном горе, и тебе сострадают… сколько в этом было наслаждения, опьянения, жизни!..

Я всего лишь человек, а хотел уподобиться Дьяволу, поглощая души. Господи, Ты же всевидящ, Ты же не поставишь им в вину то, что я ловил их на все лучшее? Пожалуйста…

Снаружи ходит, шуршит, стучится словами глупая смешная маленькая злоба. И вторая такая же — они предали своих, убили твоих людей, оскорбили Бога… быть месту сему пусту, любое проклятие прилипнет к нему… Как же. Сейчас, когда оно там, вовне, все это легко узнать… проще простого, даже я справлюсь. Не гожусь я в судьи. Ни в этом деле, ни в каком другом. Вон передо мной, шагах в десяти, то, чем я был. Только этот еще не понял. Прости и его. Это мое зеркало… скверное зеркало, отражает точно, безупречно отражает, всю скверну мою… то, куда я пришел бы… зеркало…