Джо Аберкромби - Лучше подавать холодным

Монза, Монза, что бы я без тебя делал…

Она рванула одеяло и скинула с постели вспотевшие ноги, натянула штаны. Её колотило, хотя в комнате было очень жарко. В голове стучало недовыветрившееся вино.

— Что ты делаешь? — раздалось карканье Трясучки.

— Надо курнуть. — Пальцы так погано тряслись, что неясно, удастся ли ей зажечь лампу.

— Ты не задумывалась, может стоит курить поменьше?

— Задумывалась. — Она неловко откупоривала банку с шелухой, моршилась, шевеля сломанными пальцами. — Решила наоборот.

— Сейчас середина ночи.

— Тогда спи давай.

— Хуёвая привычка. — Он сел на свою сторону кровати, обратив к ней широкую спину и повернув голову так, что можно было увидеть насупленный уголок целого глаза.

— И то правда. Наверное вместо этого стоит начать вышибать слугам зубы. — Она взялась за нож и начала заколачивать шелуху в чашечку трубки, рассыпая мелкую пыль. — Могу сообщить, Рогонт от тебя не в особом восторге.

— Не так давно, насколько я помню, ты была не в особом восторге от него. Однако сдаётся мне твоё отношение к людям — куда ветер, туда дым.

У неё раскалывалась башка. Она не испытывала ни малейшего желания разговаривать с ним, а тем более ругаться. Но в такие времена люди ранят друг друга гораздо глубже. — Что тебя грызёт? — повысила голос она, всё зная наперёд и не желая ничего о том слышать.

— А ты-то как считаешь?

— Знаешь что, у меня и своих проблем полно.

— Ты меня бросаешь, вот что!

Она бы ухватилась за такую возможность. — Бросаю?

— Вечером! Оставила меня внизу с мудачьём, а сама уселась как госпожа с Глистоползучим Герцогом.

— Ты чё думаешь, я, блядь, распоряжаюсь где кто сидит? — презрительно выругалась она. — Он засунул меня туда, чтобы красиво выглядеть самому, только и всего.

Наступило молчание. Он отвернул голову, сутуля плечи. — Что-ж. По моему там где нужно красиво выглядеть от меня в последнее время мало толку.

Её передёрнуло — от неловкости и досады. — Рогонт может помочь. Только и всего. Там, снаружи стоит Фоскар с армией Орсо. Там, снаружи Фоскар… — И он умрёт любой ценой.

— Всё мстишь?

— Они убили моего брата. Не тебе мне это объяснять. Ты знаешь, каково мне.

— Нет. Не знаю.

Она нахмурилась. — А как же твой брат? Помнишь, ты сказал что его убил Девять Смертей? Я думала…

— Я ненавидел его. Моего пидараса братца. Люди звали его новым Скарлингом, но он был сучьей мразью. Учил меня лазить по деревьям, ловить рыбу, теребил за подбородок — когда отец был неподалёку. Когда тот уходил, он избивал меня ногами, пока я еле мог дышать. Он твердил — я убил нашу мать. А всё что я сделал плохого, это родился. — Его глухой голос выцвел, в нём не осталось злобы. — Когда я услышал, что он сдох, мне хотелось ликовать, однако вместо этого я плакал, потому что все остальные плакали. Я поклялся отомстить убийце и всё такое, ну, есть же правила, которым надо следовать, правда? Мне бы не хотелось вести себя недостойно. Но когда я услыхал, что Девять Смертей прибил башку моего сволочного брата гвоздями, я не понимал, то ли я ненавижу того человека за такой поступок, то ли ненавижу за то, что он украл у меня мой шанс, а может быть вообще хочу расцеловать его из благодарности, типа как ты бы расцеловала бы… брата, наверное…

На мгновение она была готова встать, подойти к нему и положить руку на плечо. Затем его глаз повернулся к ней, холодный и сузившийся. — Да ведь ты пожалуй и так всё об этом знаешь. Как целовать своего брата.

Кровь внезапно гулко ударила по глазам, так сильно, как никогда раньше. — Кем для меня был брат — моё, ёб твою мать, дело! — Она осознала что замахивается ножом и швырнула его на стол. — Привычкой обсуждать себя я не страдаю. И не собираюсь начинать с человеком, который на меня работает!

— Значит вот кто я для тебя?

— Кем бы ещё тебе быть?

— После того, что я для тебя сделал? После всего что я потерял?

Она вздрагивала, руки тряслись ещё сильнее. — За хорошую плату, разве нет?

— Плату? — Он наклонился в её сторону, показывая на своё лицо. И почём мой глаз, злоебучая ты проблядь?

Она сдавленно рыкнула, сорвалась с кресла, схватила лампу, повернулась к нему спиной и двинулась к балконной двери.

— Ты куда? — Его голос внезапно стал вкрадчивым, будто бы он понял, что зашёл слишком далеко.

— Проветриться от твоей жалости к себе, скотина, пока меня не стошнило! — Она рванула настеж дверь и шагнула на холод.

— Монза… — Он, резко утихнув, сидел на кровати с выражением глубочайшей печали на лице. По крайней мере на действующей его половине. Сломленный. Безнадёжный. Отчаявшийся. Поддельный глаз съехал и смотрел вбок. Северянин выглядел будто вот вот заплачет, припадёт к ней, станет молить о прощении.

Она захлопнула дверь. У неё есть предлог. Отвернуться от него и испытать временное чувство вины предпочтительнее бесконечной вины его лицезрения. Гораздо, гораздо предпочтительнее.

Вид с балкона мог запросто числиться среди самых захватывающих в мире. Вниз обрывалась Осприя, сумасшедший лабиринт полосатых медных крыш, каждый из четырёх городских ярусов обнесён собственными укреплениями — стенами и башнями. За ними тесно сгрудились высокие строения старого, белесого камня — с узкими окнами, пронизанные чёрным мрамором, бок о бок втиснутые в круто поднимающиеся улицы, изогнутые переулки с тысячей ступеней, глубокие и тёмные как ущелья горных потоков. Несколько ранних огней светили в рассыпку из окон, мерцающие точки факелов часовых передвигались по стенам. А за стенами долина Сульвы тонула в тени гор, на её дне можно было заметить лишь смутный отблеск реки. С той стороны, на макушке высочайшего холма, вырисовывавшегося на фоне неба, вроде бы заметны булавочные острия огней. Наверное лагерные костры Тысячи Мечей.

Людям с боязнью высоты здесь не место.

Но у Монзы на уме другое. Единственное, что было важным — сделать так, чтобы важным не было ничего, и как можно скорее. Она присела на корточки в самый тёмный угол, ревностно съёжилась над лампой и трубкой, словно замерзающий насмерть над последним языком пламени. Зажала в зубах мундштук, приподняла дрожащими руками звякнувшую крышечку, подалась вперёд…

Внезапный порыв ветра налетел, завихрился в углу, хлестнул по глазам немытыми волосами. Пламя всколыхнулось и исчезло. Она не двигалась, продрогшая, уставившись на лампу сперва в недомогании растерянности, а затем неверяще покрывшись потом. Её лицо обмякло от ужаса, когда вытекающие из этого последствия наощупь выстроились в её шумящей голове.