Чарльз де Линт - Волчья тень

– Ну конечно, – говорю я, – а почему бы и нет? Сама я не курю. – Порывшись в кармане, вытаскиваю несколько монет и бумажек. – Это здесь не сойдет за валюту?

Он даже не смотрит на деньги, берет пачку сигарет и прячет в карман.

– Заказывайте что угодно, – говорит, – обед, напитки, комнату – все за счет заведения.

– Разыгрываете, да?

Он качает головой:

– Я в большом долгу перед вами за подаренный табак.

– Ничего подобного, – говорю я ему. – Я его просто так отдала, безо всяких условий. Я расплачусь, если только у меня найдется что-нибудь ценное для вас. А если нет, отработаю.

Но он все качает головой:

– Я в долгу именно потому, что дар принесен по доброй воле.

Я таращусь на него, все ищу, в чем тут шутка. Но он вроде бы совершенно серьезен.

– Ладно, – говорю я, – премного вам обязана. Мне бы попить и что-нибудь съесть, а потом в постель.

– Пива? – спрашивает он.

– А чего-нибудь безалкогольного нет?

– Чай, кофе, вода, содовая…

– Кофе было бы здорово.

– Сейчас будет, – обещает он.

Я так и застреваю в этой гостинице. В первый вечер выпиваю кофе, съедаю хлеб и жаркое, поданные Уильямом, ухожу в комнату, которую он мне показал, и отключаюсь, как лампочка. Не успела лечь – и меня нет. Ни снов, ничего. Я просто отсутствую, а потом настает утро, и я просыпаюсь.

Спустившись вниз, застаю только горсточку… о черт, даже не знаешь, как и назвать эту мешанину людей и неизвестно кого. Существ, скажем так. У окна устроилась парочка: скользкие на вид, темнокожие и мокрые, облеплены водорослями; вода капает с них и натекает лужицами на полу. За столом ближе к середине сидит тип, который вполне сошел бы за банкира или брокера, не будь на нем сандалий и одежки из кожи, перехваченной ремнем, с прицепленным спереди не то мешочком, не то кошелем. По соседству с ним – женщина с козьей головой и пара хихикающих не знаю кого: ростом – ярд без кепки и сидят прямо на столе – такие малявки, что со скамейки им не дотянуться. Вроде маленьких девчонок с крылышками, только глаза очень уж старые. На меня взглянули мельком и больше внимания не обращают.

В общем, подхожу я к стойке, и Уильям подает мне кофе и настоящий завтрак – сосиски, яичница, картошка, кукуруза, какое-то пюре и тосты, щедро намазанные маслом. За едой я соображаю, чем могу пригодиться: посуду помыть или подмести, или еще что, но Уильям и слышать об этом не хочет. Я пытаюсь ему объяснить, что не люблю ничего даром брать, потому что при этом чувствуешь себя кому-то обязанной, но он только и говорит, что теперь уж вроде как поздновато об этом думать.

Так что я провожу день, разгуливая по холму вокруг гостиницы, в голове полно мыслей, и ни одной толковой. Как тогда, в тюряге. Надо переждать, пока все уляжется, а потом уж думать. Вечером мне подают ужин, после чего я сижу в уголке, прихлебываю чаек и разглядываю пестрое собрание. Что я заметила: не считая тех девчушек-хохотушек с крылышками, у всех вытянутые физиономии, и особого веселья что-то не заметно. Я спрашиваю Уильяма, с чего такая тоска, и он мне объясняет, что означает название его гостиницы. Сюда стекается народ, от которого отвернулась удача. Наверно, потому я здесь и чувствую себя как дома.

Я дожидаюсь, пока все разойдутся и останемся только мы с Уильямом. Ни о чем больше не спрашиваю, а просто начинаю протирать столы, а потом и пол. Он пытается меня отговорить, но я гляжу на него, будто я иммигрантка и ни слова из его языка не понимаю.

– Не слышу, что вы там говорите, – бормочу.

Он делает еще пару попыток и оставляет меня в покое.

Так и проходит время: не знаю уж сколько. Больше нескольких дней – это точно, но меньше чем пара недель. Никто меня особенно не замечает, и я ни с кем не разговариваю, кроме Уильяма, да и с ним мы ничего важного не обсуждаем. Пару раз я примечаю, как из угла за мной наблюдает один из тех собакоголовых, но я никого не убиваю, и они ко мне не вяжутся, так что тут все в порядке.

А потом как-то вечером входит этакий красавчик из тех, которые всюду держатся как хозяева, будто всех купили. Волосы ото лба назад зачесаны, и синие глаза за такими длиннющими ресницами, каких я в жизни у мужчины не видела. Гладко выбрит, весь в черном. Заказывает он себе у стойки выпивку, обводит взглядом зал и вроде как ухмыляется про себя, увидев, как я сижу в своем углу и никого не трогаю.

Я отвожу взгляд, только поздно. Он уже идет ко мне.

Слышу, как Уильям сзади окликает его:

– Лиходей! – Вроде как предостеречь хочет, только этот Лиходей как не слышит и уже стоит передо мной, смотрит сверху вниз.

– Вернулась, стало быть, – говорит.

Я поднимаю взгляд:

– Вернулась не вернулась, не твое дело.

Вид у него задиристый, да я и сама не прочь подраться, хотя причин вроде и нет. Просто он как вошел, мне сразу захотелось стереть эту ухмылочку у него с физиономии. Нам с ним не ужиться – сразу видно.

– Я же в прошлый раз говорил, – продолжает он, – между нами еще не все кончено.

Я уже понимаю, что и этот путает меня с сестрой, но не собираюсь его разубеждать. Мне тоже надо выпустить пар – думаю, он давненько во мне копится. Наверно, с тех пор, как мне не дали умереть и добраться до той манящей искорки, а Рози умерла и не вернулась, а также с того бессмысленного разговора с сестрой. Хотя я за все время так и не попыталась во всем этом разобраться.

– Можем и закончить, – говорю я.

Он со стуком опускает стакан на стол и тянется ко мне, но опаздывает. И Уильяму я тоже не даю времени даже выскочить из-за стойки. Ни один из них и глазом моргнуть не успевает, а я уже не ногах, и выкидушка у меня в руке щелкает и открывается. Я мгновенно огибаю стол, одной рукой сгребаю его за волосы, а другой приставляю острие к горлу.

– Ну, давай, – говорю и чуточку нажимаю на клинок.

Он у меня острее бритвы. Урони на лезвие волосок – распадется надвое.

– Ты хотел преподать мне урок, нет? – говорю я ему.

Странное дело: все время, пока это происходит, во мне вроде как две женщины. Одна – комок ярости, готова распороть гаду глотку, и ничего в ней не дрогнет, когда он трупом свалится к ее ногам. А другая смотрит на нее будто со стороны. И думает, что вот такие дела и превратили ее в «белую шваль». В такую тварь, которая радуется смерти, потому что в ее дерьмовой жизни радоваться нечему. И не придется уже расплачиваться за все зло и обиды, которые натворила, а можно сбежать в такую теплую и гостеприимную искорку, гип-гип-ура.

Я отшвыриваю этого типа в сторону, и он, налетев на стол, валится на пол. А я стою и смотрю на него. Мне уже не хочется убивать, но он-то об этом не знает. Так что он проворно отползает на несколько шагов, вскакивает на ноги и вылетает за дверь.