Джеймс Кейбелл - Сказание о Мануэле. Том 1

— Так предписано, мессир Юрген. Юрген пожал плечами.

— Я тоже в промежутках между делами написал много красивых вещей. Очень часто мои стихи были настолько прекрасны, что я бы отдал все на свете в обмен на менее достоверные сведения, нежели авторская правда. О нет, сударыня, желание и знание так сильно зажали меня в тисках, что я не смею вас любить и по — прежнему ничего не могу с этим поделать!

Тут Юрген картинно заломил себе руки. Его улыбка не была веселой, и, казалось, он сожалел, что Гиневра его не вспомнила.

— Сударыня и королева, — говорит Юрген, — когда — то давным — давно существовал один мужчина, поклонявшийся всем женщинам. Для него они все до единой являлись святой, прелестно пугающей красотой. Он слагал звучные стихи в честь тайны и святости женщин. Затем одна светловолосая дочка графа, которую он любил такой любовью, мысль о которой ставит меня сейчас в тупик, показала ему, кто она такая и что на самом деле даже недостойна ненависти. Богиня стояла неприкрытая и во всем являла такую посредственность, какую он боялся обнаружить в себе. Это была неудача. Он начал подозревать, что женщины тоже похожи на своих родителей: не мудрее, не утонченнее, не безупречнее отца, родившего их. Сударыня и королева, для любого мужчины недостойно подозревать в этом всех женщин.

— Несомненно, такое поведение не подобает ни рыцарственному мужчине, ни подлинному поэту, — говорит королева Гиневра. — Однако глаза у вас полны слез.

— Ха, сударыня, — отвечает он. — Меня забавляет выплакивать по мертвому человеку глаза, когда — то принадлежавшие ему. Ибо он был славным парнем до тех пор, пока не отправился буйствовать по свету с гордостью молодости и во всеоружии боли. И он слагал песни для удовольствия королей, и фехтовал для удовольствия мужчин, и нашептывал комплименты для удовольствия женщин в местах, где был знаменит и где смело наступал, доставляя всем удовольствие в те прекрасные дни. Но, несмотря на весь свой смех, он не мог ни понять своих товарищей, ни полюбить их, ни обнаружить в сказанном или сделанном ими чего — то еще, кроме чрезвычайной глупости.

— Что ж, человеческая глупость в самом деле очень велика, мессир Юрген, и дела сего мира часто необъяснимы. И получается так, что человек может спастись одной лишь верой.

— Ох, но это тело потеряло общую искреннюю веру его товарищей в важность использования ими получаса, месяца или многих лет. И потому, что одна ветреница открыла ему глаза и те увидели слишком много, он потерял веру и в важность своих собственных поступков. Было мало времени, из которого прошлое могло бы быть сделано приемлемым, — по ту сторону зияющей непредсказуемой тьмы. А это все, что где — либо определенно существовало. Между тем ему были даны взаймы мозг, играющий идеями, и тело, изящно двигавшееся самыми легкими путями. Так что он никогда не был вам парой, милая Гиневра, поскольку у него не было достаточной веры вообще во что бы то ни было, даже в собственные выводы. Королева же Гиневра сказала:

— Тогда прощайте, Юрген, ибо именно я покидаю вас навсегда. Для тех, кто служил мне, я являюсь прелестным и превосходным шедевром Бога: в Карлионе, Нортгалисе и Жуаес — Гарде люди смотрели на меня с наслаждением, поскольку, как говорили, лицезреть меня значило понимать силу и доброту их Творца. Весьма красива была Изольда, и лицо Лунед искрилось, словно самоцвет; Моргана, Энио, Вивиана и проницательная Нимуя тоже прелестны; а привлекательность Эттарды восхищала смотревших на нее, словно величавая музыка; они, с достоинством разгуливающие по чертогу Артура, казались изящнейшими произведениями Небес до тех пор, пока на возвышение не поднималась королева, будто луна среди мерцающих звезд. Люди тогда подтверждали, что Бог, создавая Гиневру, трудился обеими руками. И именно я покидаю вас навсегда. Моя красота, говорили они, не человеческая бледность с румянцем, но явный знак могущества Небес. Приближаясь ко мне, люди думали о Боге, поскольку во мне, говорили они, воплощено Его великолепие. Желаемое мной ни правильно, ни неправильно: оно божественно. Именно это видели во мне рыцари. Что касается силы и доброты их великого Отца, кавалеры прежних времен осознавали, глядя на меня, залог этого и человеческую потребность быть достойным такого Отца. И именно я покидаю вас навсегда.

Юрген же сказал:

— Я не видел в вас всего этого, или увидел не совсем это, из — за тени, преследовавшей меня. Сейчас слишком поздно, и происходящее очень печально. Я становлюсь лодкой без руля, бросаемой с волны на волну. Я превращен в бесплодный прах, которым играет вихрь и который вскоре позволит ему упасть на землю. Так что прощайте, королева Гиневра, ибо происходящее очень печально и несправедливо.

Так он попрощался с дочерью Гогирвана Гора. И она мгновенно исчезла, как пламя задутой перед иконой свечи.

Глава XLVI

Желание Анайтиды

И вновь Кощей взмахнул рукой. Тут к Юргену подошла женщина, странным образом одаренная и извращенная. Ее темные глаза блестели, у нее на голове была сетка из красного коралла, ветви которого смотрели вниз, и на ней была двухцветная туника: черное причудливо переплеталось с малиновым.

И Анайтида тоже забыла Юргена, или она не узнала его в человеке сорока с хвостиком лет. Пока он слушал Анайтиду и ее речи о чудесном, в сердце Юргена вновь пробудилась уверенность в том, что это единственная женщина, которую Юрген любил по — настоящему.

Она говорила об учении Таиды, о школе Сапфо, о тайнах Родопы и об оплакивании Адониса. А рефрен всех ее речей не изменился. «Ибо нам отпущено жить очень недолго, и никто не знает свою дальнейшую судьбу. Так что человек не обладает ничем, кроме крохотного, данного ему взаймы тела. Однако человеческое тело способно на множество любопытных удовольствий», — говорила она. И яркая задумчивая женщина с античной прямотой рассказывала о предметах, которые Юрген, уже не являвшийся повесой двадцати одного года, находил весьма смущающими. «Ну и ну! — думал он. — Это никогда не покажется провинциальным. По — моему, я действительно краснею».

Вслух же он сказал:

— Дорогая моя, существовал — всего полчаса назад! — один юноша, усердно искавший подчиняющие себе неистовства, о которых ты только что болтала. Но, откровенно говоря, он не мог найти плоть, прикосновение к которой вызывало бы сумасшествие. Позволь мне рассказать, что у юноши тоже были благоприятные возможности! Ха, даже сейчас я с нежностью вспоминаю блеск глаз и волос, пестрые одеяния и вкрадчивые голоса тех глупых, излишне доверчивых женщин. Но он переходил от одних уст к другим с пылом, являвшимся всегда наполовину напускным, и торжественными заверениями, являвшимися сознательным отзвуком той или иной любовной истории. Такие эскапады довольно приятны, но, в конце концов, они не были достаточно серьезны. Они интересовали только его тело, а я — нечто большее, нежели нагромождение яств, перемолотое моими зубами. Притворяться, что делаемое или переживаемое моим телом важно, кажется сегодня весьма глупым. Я предпочитаю рассматривать свое тело как необходимое вьючное животное, на котором я еду с определенными утратами и неприятностями. Так что я больше не стану создавать вокруг него суматоху.