Анатолий Агарков - Семь дней Создателя

— А где учительница Татьяна Ивановна живёт?

Женщина оборотилась в другую сторону, махнула рукой:

— У том конце. Светленький домик, опрятный — мимо не пройдёшь, залюбуешься. Да не живёт она совсем — надысь померла. Детей понаехало. Они у ей все грамотные, в городе живут. Похоронили и наследство делют.

— Доминика там?

— А где ей быть?

Синеставенький домик под шиферной крышей выгодно отличался от соседних лачуг. Но точнее сказали три иномарки у ворот.

Шагнул за калитку.

Лохматая барбосина бросилась под ноги, виляя хвостом. Да ты не страшный совсем, страж ворот. Присел на корточки, лаская пёсика.

— Вы кто? — с крыльца шагнул упитанный мужчинка с лоснящимися щеками. — Покупатель?

— Почему покупатель?

— Дом продаётся.

— Я ищу Доминику Седову?

— Какую Доминику?

— Девушка. Жила у Татьяны Ивановны приёмной дочерью.

— Какой ещё приёмной дочерью? У вас есть документы на удочерение? Эй, люди! — толстячок-боровичок крикнул в раскрытое окно. — Подивитесь, тут ещё наследники объявились.

Из дома во двор вышли два мужика и две женщины с ними. Ещё одна высунулась в окно.

Я оставил барбоса.

— Мне не надо вашего наследства, я ищу Доминику.

— Люди, кто видел Доминику? Кто знает Доминику? Откуда здесь быть Доминике?

— Да хватит тебе, — одёрнула толстячка одна из женщин. — Домой она ушла. К себе домой. А что тут делать? Мамы не стало, некому привечать.

Я шагнул за калитку. Толстячок:

— А вы бы присмотрелись к домику — может, купите. Доминике здесь хорошо жилось. Вот и жили б.

— Спасибо, подумаю.

Прошёл село Мраково, или, как его, Марково из конца в конец. Кажется, на этот угловой указывала селянка. За щербатым забором бурьяном заросший двор. На подгнившем крыльце курит детина в пиджаке на голом торсе.

— Это дом Быструшкиных?

— А ты что за хрен с бугра?

— Я ищу Доминику.

— Женишок? Фунфырь приволок? Нет? Беги — без проставы базара не будет.

— С кем ты, Жора? — из раскрытых дверей избы послышался голос.

— Да козёл какой-то приковылял, нахаляву Домну чпокнуть хочет.

— Я ему чпокну. Сейчас выйду и чпокну.

Терпению моему настал предел. Вошёл во двор.

— Девушка здесь?

— Э, ты чё буреешь?

Жора попытался встать, но не успел. Я ткнул ему локтем в солнечное сплетение, и он брякнулся на спину, ловя воздух широко раскрытым ртом. Как рыба на берегу. Или может жаба? На земноводное он похож больше.

Второй брат — по виду старший — лежал в сапогах на заправленной кровати и почёсывал голый живот.

— Тебе чего?

— Где Доминика?

— А хрен её знает. Шляется.

— Здесь была?

— Была б, заставил картошки сварить — жрать хоцца. Ты ей кто? Жених что ль?

— Сволочь он, — подал голос с крыльца отдышавшийся Жорик. — Меня побил.

— Это ты зря сделал, — насупился старший брат, поднимаясь с кровати. Из-за голенища кирзового сапога достал длиннющий нож-свинокол. Я выдержал его свирепый взгляд и полюбопытствовал:

— Хочешь без зубов остаться или яиц?

Он поверил, изменился в лице:

— Я — картошки почистить. Сходи за фунфырём — рубанём по-родственному. А Домна придёт, куда ей деваться.

На улице Билли посоветовал:

— Сходи на кладбище.

И то верно. Знать бы, где оно. Но язык, как говорится…. И мне подсказали.

Марково село небольшое, но видать старинное — могилок больше чем домов раз в десять. И новых, и забытых.

Бродил, бродил, наткнулся.

Сидит на корточках перед крестом — старушка не старушка, девушка не девушка — в ситцевом сарафане и чёрной косынке.

Она, не она? Что сердце-то подсказывает? Молчит, болезное.

— Доминика.

Оглянулась.

Она! Сердце прыгнуло из груди. Билли, лови — упорхнет!

— Вы кто? — девушка поднялась, с тревогой огляделась.

— Меня зовут Алексей Гладышев. Я частный детектив. Ваша сестра Вероника Седова поручила разыскать и привезти по возможности.

— Вероника жива? Где она?

— В городе Т-ске. Вас что-то держит здесь?

— Нет. Мне надо вещи забрать.

— Идёмте.

Доминика пошла, чуть приотстав.

Нет, не верит, опасается. Зачем про детектива ляпнул? Сейчас потребует удостоверение и — приплыли.

— Тётя Полина сказала, что сестра умерла в больнице.

— Полина или Прасковья?

— По паспорту Прасковья, но хотела, чтоб её Полиной звали.

— Амбициозная у вас тётка, только соврала она или не знала. Веронику выходили врачи. Сейчас она в детском доме, заканчивает одиннадцатый класс, мечтает об университете. У вас как с образованием?

— Начальную закончила в нашем селе, а потом училась в средней школе в райцентре. Жила в интернате, а на выходные приезжала к Татьяне Ивановне. В одиннадцатый класс не пришлось пойти — слегла мама Таня. Всю осень и зиму проболела. Лежала, а я за ней ухаживала. Весной на ноги поднялась. Думали, отпустило. А утром встаю — она на крылечке мёртвая.

— Вещи твои в её доме? Собери, я попробую с машиной договориться.

Мужичонка с брюшком сидел во дворе на колоде, забавляясь с барбосом. Поднялся нам навстречу.

— Надумали покупать?

— Нет, уезжаем. Добросите на жеде станцию? Плачу двойным тарифом.

— Штука.

— Сговорились.

— Кто она тебе? — кивнул вслед поднявшейся в дом Доминике.

— Возлюбленная.

— Не молода?

— Дело исправимо.

— Действительно, годы летят…. Пойду хозяйке доложусь.

Вернулся в камуфляжной жилетке и с чемоданом Доминики. Поклажа оказалась в багажнике, а мы с Никушей на заднем сидении серебристого "Субару". Девушка переоделась и стала походить на девушку.

Прокатились селом.

— Что это? — Доминика притиснулась к окну.

Несколько деревенских кумушек толпились у дома Быструшкиных.

— Тормозни, — попросил водителя и Никуше. — Сейчас узнаю, а ты не выходи.

Подошёл к старушкам.

— Что здесь происходит?

— А вот, браты девку сильничают.

Из раскрытых окон и двери неслись женские вопли:

— Люди добрые, помогите! Ой, не надо! Ой, больно!

— Так что ж вы смотрите? — возмутился.

— А попробуй, сунься.

Я сунулся. Но едва ступил во двор, на пороге дома показался Жорик с двустволкой в руках.

— Какого хрена? А, родственник. Беги за фунфырём, а то мы Домну насмерть задрючим. Стой! Куда? Я не шучу, паря. Щас пальну прямо в хайло.

Первый выстрел пронёс дробь над моей головой, но я шёл, не останавливаясь.

— Гад! — заорал Жорик и разрядил ружьё в моё лицо. Он был уверен, что убъёт и снова сядет. И не хотел убивать, а ещё больше не хотел на зону, но не стрелять не мог — пропащая натура.