Наталия Московских - Нити Данталли (СИ)

— Чудовище! — отчаянно выкрикнула женщина, и ребенок на ее руках заплакал, — это не данталли, а ты убил моего мужа! Ты должен был сказать!!! Его бы спасли!

— Без умысла ты укрыл в своем трактире монстра, — продолжил Харт почти нараспев, ловя волну злости и одновременно сочувственно кивая жене Ваймса, — раненого, между прочим, к которому можно было без труда подступиться в день, когда он пришел. Ты без умысла позволил ему восстановить силы и устроить эту бойню.

— Я… я не знал, — тихо отозвался Ганс, шмыгнув носом.

— Трус!

— Преступник!

— Ненавижу тебя! — донеслись другие женские выкрики из толпы, принадлежавшие женам погибших жрецов.

— Он не знал! — с усмешкой повторил Харт, поворачиваясь к зрителям. — Не знал, что его молчание так обернется. Он понадеялся остаться в стороне. Но это невозможно, — Киллиан вновь посмотрел на трактирщика. — Когда оказываешься в такой ситуации, необходимо выбрать сторону. Это неминуемо. И ты, Ганс, ее выбрал. Выбрал помощь данталли, а за это в нынешние времена казнят. Казнят так показательно, чтобы каждый, — Харт обвел рукой площадь, — десять раз подумал, впускать ли в свой дом монстра. И, если впустил, готов был расплатиться за это решение сполна. Несите факел!

Толпа ахнула, однако никто не произнес ни слова против. На этот раз Киллиан позволил себе посмотреть на Бенедикта Колера и получил в свой адрес одобрительный кивок.

Иммар поднялся на помост, передав молодому человеку зажженный факел. После он несколько раз плеснул из небольшой бутылки с маслом на одежду приговоренного. Площадь погрузилась в тишину. Казалось, слышно было лишь бешеное сердцебиение Киллиана Харта.

«Вот оно. Вот сейчас…» — в ужасе подумал молодой человек, представляя, что произойдет. Всю ночь он готовился к этому движению, и сейчас не мог поджечь поленья. Правые плечо, бок и бедро будто бы отозвались несуществующей, давно забытой болью от ожогов.

— Киллиан, — на этот раз совсем тихо произнес Ганс, умоляюще глядя на своего медлящего палача. — Подожди. Позволишь последнюю просьбу?

— Сожгите его! — нетерпеливо выкрикнул кто-то из толпы.

— Из-за него погиб мой муж!

— Смерть преступнику!

— Убейте пособника!

«Удивительно, как быстро толпа может переменить настроение», — подумал Киллиан, окидывая трактирщика взглядом. Тот смиренно опустил голову, слезы текли по щекам — уже не в надежде на помощь горожан. Искренние. Отчаянные. Он боялся своей участи, но на деле не мог даже представить себе, что его ждет.

— Говори, — холодно отозвался Харт, с трудом унимая дрожь в руках.

Киллиан ожидал чего угодно, кроме того, что услышал. Подняв глаза, приговоренный заглянул своему палачу в самую душу.

— Не бросай меня здесь одного. Не уходи далеко, умоляю… — Ганс жалобно всхлипнул, качнув головой. — Я знаю, что мне это ничем не поможет, но… пожалуйста…

Страх, перемешиваясь с острыми болезненными воспоминаниями двухгодичной давности, ледяными плетьми прошелся по спине молодого жреца. Остаться здесь, совсем рядом, во время казни?.. Немыслимо, невозможно. Но уйти…

— Харт, — строго обратился Иммар, изучая стремительно бледнеющее лицо юного коллеги. — Ты не обязан.

— Я знаю, — выдавил Киллиан, кивнув. — Но я останусь.

Иммар пожал плечами и неспешно сошел с помоста. Харт молча проводил его глазами, с трудом удержавшись от желания все же попросить жреца Алистера исполнить приговор вместо него.

В толпе вновь поднялся нетерпеливый гул. Ждать было больше нельзя. Сделав шаг к столбу, Киллиан чуть опустил факел. Движения молодого человека словно удерживала вязкая трясина, в которую обратился воздух. Сердце неистово заколотилось о ребра, каждый удар отдавался в висках…

…облитые маслом дрова вспыхнули и занялись огнем быстрее, чем Киллиан ожидал. Пламя почти сразу перекинулось на одежду приговоренного. Харт громко выдохнул и отпрянул, с силой стиснув в руках факел.

Ганс до крови впился зубами в нижнюю губу и жалобно замычал, невольно стараясь отодвинуться. Дернулся, пытаясь рвануть цепи, но попытки успехом не увенчались. Настоящей боли еще не было — это Киллиан знал не понаслышке. Боль придет через несколько секунд, когда хищные языки огня коснутся кожи, когда одежда перестанет служить преградой. Тогда придет настоящая агония, принеся с собой страх перед предстоящей му̀кой — нарастающей, жгучей и неумолимой.

Правое плечо вновь заныло, и Харт огромным усилием удержал левую руку от того, чтобы не схватиться за больное место. Невыносимо трудно было убедить себя, что этой боли нет, она давно угасла. Давно…

Дрова были сухими, дыма рождалось немного, и оттого, понимал Киллиан, Гансу придется страдать дольше. Если верить рассказам, приговоренные, которых сжигали на сырых дровах, умирали быстрее и в чуть меньших (если это сравнение уместно) мучениях — они задыхались от дыма. Дальше догорало безжизненное тело в течение нескольких часов. Это тело тоже будет гореть несколько часов, но умирать Ганс Меррокель будет дольше.

Время, казалось, превратилось в тягучую субстанцию, никак не желавшую сдвигаться с места. Первые несколько секунд, когда пламя занималось и перекидывалось на одежду, показались необычайно долгими. Криков еще не было: Ганс лишь жалобно мычал, кусая губу, и пытался безуспешно сбить с себя огонь. Тело его дергалось и извивалось, предчувствуя страшную смерть, и каждое движение пробуждало жуткие образы горящего дома в Талверте в памяти Киллиана.

Вонь сгорающих ниток пропитанной грязью и по̀том одежды начала витать в воздухе, и лишь тогда приговоренный впервые закричал. Уже через мгновение крик перерос в нечеловеческий вопль. Поднявшийся ветер начал разносить повсюду запах горелой плоти. Казалось, поблизости жарят свинину, зачем-то завернутую в грязную тряпку. Кто-то из людей на площади, со стоном начал оседать, теряя сознание. Зрители, еще недавно требовавшие сжечь преступника, были не способны выдержать это зрелище.

Киллиан и сам боялся, что вот-вот впадет в беспамятство и потеряет равновесие. На деле же он превратился в соляной столб и не мог пошевелиться. Треклятая память продолжала упорно воскрешать образы двухгодичной давности. Охваченная пламенем мать вопила так же, пытаясь при этом остановить схватку сына и данталли, притом неизвестно, кого из них она пыталась защитить…

Одежда трактирщика за несколько мгновений превратилась в пылающий факел. Ганс выл и извивался, то широко раскрывая обезумевшие от боли и ужаса глаза, то закрывая их, словно в попытке защитить от дыма и жара. Страшнейшая казнь… а ведь говорят, некоторые данталли сгорали молча — огонь для них был не сильнее расплаты…