Нил Гейман - Американские боги (др. перевод)

Тень висел на дереве, а молнии полосовали и расчерчивали небо, и гром постепенно превратился в сплошной слитный гул, в котором выделялись только отдельные мощные удары и раскаты, будто где-то вдалеке рвались авиабомбы. Ветер что есть сил трепал тело Тени, пытаясь сорвать его с дерева, молотил его об ствол и полосовал нещадно; и Тень понял, что настоящая буря началась только теперь.

И тогда откуда-то из самой глубины в нем поднялось странное чувство радости, и он начал хохотать, пока дождь поливал его нагое тело, а молнии сверкали, и гром гремел так оглушительно, что он почти не слышал собственного хохота. Он ликовал.

Он живой! Он никогда не чувствовал себя настолько живым. Ни разу в жизни.

И если он умрет, подумал он, если он умрет прямо сейчас, прямо здесь, на дереве, то жить и умереть стоило только ради того, чтобы испытать вот этот, великолепный, безумный момент счастья.

— Эй! — крикнул он буре. — Эй, там! Я живой! Здесь я!

Он прижал голое плечо к стволу, и когда в образовавшейся впадине скопилась дождевая вода, выпил ее, сёрбая и чавкая, а потом выпил еще, и снова стал смеяться, от восторга и радости, а вовсе не оттого, что сошел с ума, и смеялся до тех пор, пока окончательно не выбился из сил и не повис безвольно на веревках.

У подножия дерева, на земле, дождь намочил простыню, и она стала полупрозрачной, а ветер откинул ее край, и теперь Тень видел руку Среды, восковую и безжизненную, а еще очертания головы — и он вспомнил про Туринскую плащаницу, а еще про ту девушку на столе Шакеля, в Кейро, а потом, несмотря на холод, почувствовал, что ему стало тепло и уютно, и что кора дерева сделалась мягкой, и он опять уснул, и если на сей раз ему и снились какие-то сны, то он их не запомнил.

На следующее утро боль перестала существовать — то есть она уже никак не была связана с теми местами, в которых веревки впивались в его тело или где кора царапала кожу. Боль теперь была повсюду.

А еще он был очень голоден, и желудок превратился в зудящий, пульсирующий провал в животе. Иногда ему начинало казаться, что он перестал дышать и сердце у него больше не бьется. Тогда он задерживал дыхание и ждал, пока сердце у него не начнет грохотать, как океанский прибой, и только после этого отчаянно хватал ртом воздух, как ныряльщик, вынырнувший из морских глубин.

Ему начинало казаться, что дерево простирается от неба до самой преисподней, и что висит он на нем с сотворения мира. Буровато-коричневый ястреб облетел вокруг дерева, приземлился на сломанный сук, совсем рядом с ним, потом снова встал на крыло и улетел на запад.

Буря, которая было улеглась к утру, после полудня снова начала набирать силу. От горизонта до горизонта протянулись вереницы косматых черно-серых туч; с неба полетела мелкая водяная пыль. Лежащее у подножия тело стало как будто меньше: было такое впечатление, будто под слоем несвежих гостиничных простыней оно проседает и растворяется, как оставленный под дождем кусок сахара.

Тень то горел как печка, то ему вдруг становилось холодно.

Когда снова загремел гром, ему показалось, что он слышит барабанный бой, литавры и гулкий ритм собственного сердца, снаружи или внутри, какая разница.

Боль он теперь воспринимал в категориях цвета: красная, как неоновая вывеска над баром, зеленая, как светофор влажной летней ночью, ярко-синяя, как пустой экран видео.

Со ствола на плечо Тени спрыгнула белка, вонзив ему в кожу остренькие коготки. «Рататоск!» — протрещала она. Ее влажный нос коснулся его губ. «Рататоск!» И — скакнула обратно на дерево.

Кожа у него зудела и горела, будто он отморозил сразу все тело, а теперь вошел в теплое помещение, и оно начало отходить — но только гораздо сильнее. Ощущение было совершенно невыносимое.

Вся его жизнь лежала внизу, под деревом, завернутая в саван из гостиничных простыней: метафора приобрела буквальный смысл, словно на какой-нибудь дадаистской или сюрреалистической инсталляции: он видел и озадаченный взгляд матери в американском посольстве в Норвегии, и глаза Лоры в день свадьбы…

Он коротко рассмеялся сквозь растрескавшиеся губы.

— Что тут такого смешного, а, бобик? — спросила Лора.

— Да свадьбу нашу вспомнил, — сказал он. — Ты дала органисту на лапу, чтобы он вместо свадебного марша сыграл песенку из «Скуби-Ду», когда ты будешь идти ко мне по центральному проходу. Помнишь?

— Ну конечно помню, дорогой! «И я бы тоже так хотел, когда б не спиногрызы».

— Я так тебя любил! — сказал Тень.

Он почувствовал на губах ее губы, и они были теплыми, влажными и живыми, а не холодными и мертвыми — и отсюда он сделал вывод, что это очередная галлюцинация.

— Тебя ведь здесь нет, правда? — спросил он.

— Нет, — ответила она. — Но ты зовешь меня, в последний раз. И я к тебе приду.

Дышать становилось все труднее. Веревки, которые врезались в тело, превратились в абстрактное понятие вроде свободы воли или вечности.

— Поспи пока, бобик, — сказала она, хотя с тем же успехом это мог быть и его собственный голос. И он уснул.

Солнце было — как потускневшая монета на свинцовом небе. Тень медленно начал осознавать, что не спит и что ему холодно. Но та его часть, которая начала это осознавать, была от него где-то очень далеко. Откуда-то оттуда, издалека, он понял, что рот и горло у него горят невыносимо, что они пересохли и потрескались. Иногда, среди бела дня, он видел, как падают звезды; а еще — огромных птиц размером с большегрузные фуры, которые на полной скорости неслись к нему. Но ни одна так и не долетела; и ни одна его не тронула.

— Рататоск. Рататоск, — в беличьей трескотне слышались откровенно бранчливые нотки.

Белка бухнулась, как утюг, но только оборудованный острыми когтями, ему на плечо и уставилась прямо в лицо. Интересно, подумал он, брежу я или нет: в передних лапках зверушка держала скорлупку от грецкого ореха, словно миску из кукольного домика. Потом она прижала скорлупку к его губам. Тень почувствовал воду и, сам того не сознавая, всосал ее, мигом опорожнив крохотную чашечку. Он покатал воду по растрескавшимся губам, по сухому языку, смочив, как мог, рот, а то, что осталось, проглотил. Впрочем, осталось совсем немного.

Белка прыгнула обратно на дерево и побежала вниз, к корням, а потом, по прошествии нескольких секунд, или минут, или часов, этого Тень сказать не мог (наверное, часы у меня в голове сломались, подумал он, и теперь все эти колесики, винтики и пружинки валяются где-нибудь под деревом, в пожухлой траве), белка вернулась со своей скорлупкой, аккуратно держа ее перед собой, и Тень выпил воду, которую она принесла.