Лорел Гамильтон - Гамильтон

- Я на это и не надеялся, - ответил он. Голос его был так же спокоен, как и ее, но его сила не была. Она пробежала по нам, словно мы были колодой карт в его руке. Какую игру он задумал вести? Я и раньше была двигателем его метафизического автобуса, но ничего подобного раньше не чувствовала, не знала, насколько осведомлен он был о своей силе, о моей силе, о той силе, что мы все давали ему. Он был вампиром, что означало наличие присущей им холодной силы, расчета, поскольку эмоции мало беспокоят мертвых. Он пробежался по нашим талантам так, как Эдуард осматривал содержимое своего оружейного сейфа. Какое оружие будет наиболее полезным? Из чего сделать решающий выстрел? На мгновение я почувствовала вспышку страха, всплеск настоящего сомнения. Жан-Клод раздавил ее и отбросил прочь от меня, от всех нас, потому что не только я почувствовала подобное. Я знала, что Дамиан с Натаниэлем тоже подумали так, почувствовали это. Он боялся, что у нас нет оружия, способного защитить от грядущего удара. Нас уже один раз едва не уничтожила ее сила, и это без вмешательства ее слуги. Он отбросил сомнения прочь, но они никуда не делись. Я чувствовала не ледяное спокойствие вампира, а вынужденное спокойствие. Ее оружие - сомнения. Не стоит вооружать своего противника.

Ее сила ударила в нас, заставила пошатнуться, словно чувство могло быть ураганом, способным развеять в прах весь ваш мир. Словно разум и сердце вдруг широко раскрылись, и никуда не деться от того, чтобы не чувствовать, не знать свои настоящие чувства. Многие из нас еще живы только потому, что не стремятся осветить все темные уголки внутри себя. И вдруг Жан-Клод, Дамиан, Натаниэль, Ашер и я оказались на нижнем уровне под самым ярким светом в мире.

Коломбина специализировалась на сомнении и боли, но Джованни, ее слуга, давал ей возможность расширить спектр возможностей. Потеря, то самое жуткое чувство потери, которое испытываешь, когда считаешь себя умершим вместе с тем человеком, которого уже похоронили. Откуда-то ей были известно, что все мы понесли потери, и она заставила нас пережить их заново. Но каждый переживал не только свою потерю; Жан-Клод связал нас воедино, так что вместо одной, собственной, мы видели их все. Я слышала крики Джулианны, пока ее тело пожирал огонь. Слышала кричащего ее имя Жан-Клода, когда она, наконец, умерла. Ашер кричал и сейчас, и Жан-Клод присоединился к нему. Мы стояли перед кучкой золы и знали, что это все, что осталось от женщины, владевшей нашим сердцем. Дамиан смотрел, как снова сгорает его брат. Его вопли преследовали нас. Дамиан пал на колени, словно его ударили. И тут мы снова стали детьми, и Николас умирал. Бейсбольная бита издала отвратительный звук, прикоснувшись к голове - мокрый, хрустящий звук. Он упал на пол, протягивая к нам руки. Кровь была везде, и некий человек темной громадой нависал над нами. Николас произнес: «Беги, Нэтти, беги!». Натаниэль завопил: «Нет!» - и тогда, и сейчас.

Тогда он побежал. А теперь поднял взгляд, ведь он уже давно перестал быть ребенком. И произнес: «Я не побегу». Я заглянула в его лавандовые глаза. Они были реальными глазами, а не той призрачной квинтэссенцией боли и смерти. По его щекам катились слезы, но он прошептал:

- Я не побегу.

Мне снова было восемь, и отец только-только собрался сказать слова, которые разрушат мою жизнь. Моя мать умерла. Но я тогда не убежала. Натаниэль побежал, потому что так ему сказал брат, но теперь он уже вырос. А тогда сломался мой отец. Он рыдал над ее смертью, не я. Я не убежала. И тогда не убежала, и сейчас не побегу.

Вернув себе контроль над собственным голосом, я произнесла:

- Мы не убежим.

Натаниэль покачал головой, из его глаз все еще катились слезы.

- Нет, не убежим.

Жан-Клод с Ашером опустились на пол вместе с Дамианом, сломленные весом скорби. Рядом со сценой ни осталось никого. Охранники, и даже Ричард, убежали. Убежали от тяжести потерь и ужаса. Убежали, чтобы не разделить их с нами. Наверное, мне не стоило винить в этом Ричарда, но позже, возможно, стану, и даже наверняка. Что еще хуже, он сам будет винить себя в этом.

Краем глаза я уловила движение с нашей стороны кафедры. Мика стоял ближе всех, он единственный оказался достаточно храбр… или глуп, чтобы приблизиться к эмоциональной термоядерной боеголовке, взведенной на последний отсчет. А потом я заметила движение за Микой. Эдуард тоже не убежал. Что еще более удивительно, Олаф был рядом с ним.

Натаниэль коснулся моей руки. Он улыбнулся; слезы еще не высохли на его лице, но он улыбался. Сердце защемило, но то была хорошая боль, такая, какая бывает от счастья любить кого-то, когда, посмотрев на него, понимаешь, насколько сильно любишь. Любовь… только любовь может победить боль. Она омыла мою кожу теплым бризом, - любовь, жизнь - та искорка, что заставляет нас оправиться и идти дальше. Это чувство полилось через наши с Натаниэлем метафизические связи в остальных мужчин. Любовь, любовь, способная заставить вскинуть голову, заставить их посмотреть на нас. Любовь помогла им подняться на ноги, любовь и наши руки помогли им обрести устойчивость, высушить их слезы. Мы снова стояли, может, и дрогнув слегка, но все же прямо. Мы обернулись к Колумбине с Джованни.

- Любовь побеждает все, насколько я понимаю? - сочащимся презрением голосом произнесла она.

- Не все, - сказала я. - Но тебя наверняка.

- Я еще не побеждена, не радуйтесь раньше времени. - Свет, казалось, потускнел, словно что-то ослабляло его, пожирало. Церковь наполнили сумерки, мягкая вуаль тьмы потянулась из Арлекина на сцене.

- Что это такое? - спросил Мика. Он уже стоял рядом со сценой.

Жан-Клод, Ашер и Дамиан хором ответили:

- Мать Всей Тьмы.

Мы с Натаниэлем дружно повторили:

- Марми Нуар.

Так мы называем Мать Всех Вампиров, и под любым именем она была чертовски опасна.

ГЛАВА 46

Вампиры-прихожане в панике бросились к дальнему выходу. Создавалось впечатление, что вампы Малькольма прекрасно сознавали, что грядет. Их вопли дали мне понять, что двери не открывались. Наверное, не стоило этому удивляться; Королева Всей Тьмы пришла, чтобы пожрать нас всех. Что значило для нее держать двери закрытыми, при ее-то возможностях?

Мика прыгнул к сцене изящным движением, показывая, что ему не нужно принимать звериную форму для того, чтобы быть нечеловечески грациозным. Он коснулся моей руки, и чувства, позволившие нам оставаться в безопасности, прикрыли и его. Он не был никому слугой или мастером, но любовь хлынула к нему теплой волной.

Жан-Клод взглянул на нас, и я заметила следы розовых ручейков, еще блестевшие на его лице.