Далия Трускиновская - Окаянная сила

Не было более Степаниды Рязанки — не угодила она ученице. Страшной смертью от помыслов ее померла…

— Ох, сила… — прошептала Алена тогда. — Ох, силушка… Что же это ты со мной творишь?.. Ох, сила окаянная…

И снова вскинула она лицо к высоким образам.

— Господи! Не я это! Не я — сила! Господи, милостив буди ко мне, грешнице… Как же мне с ней быть, Господи? Ведь доброе сотворить хотела… Дунюшку с Алешенькой выручить… Губит она меня!.. Господи — уж погубила…

На коленях поползла Алена к Степаниде, обняла ее, стала укладывать, руки холодные на груди собирать, голову на свернутой шее умащивать как подобает.

— Степанидушка, матушка, прости ты меня… — бормотала Алена. — Не ведала, что творила…

Молчала мертвая ведунья.

Сейчас, успев избавиться перед смертью от невеликой своей, но всё же опасной силы, лежала она отрешенно, и лицо оказалось нежно-радостным, и корявый шрам на месте глаза разгладился, посветлел, как бы означая, что немало нагрешившая, но и добра немало сотворившая баба там, за смертным порогом, — спасена…

Успела-таки спастись Степанида Рязанка — а кто Алену спасет, кто у нее в смертный час окаянную силу заберет? Вспомнила Алена, как Устинья Кореленка помирала, — и мороз по коже продрал.

Как бы в ответ негромко завыл за стеной волчище.

Дела требовал…

— Поди ты! — прикрикнула на него Алена. — Господи, что же это делается?.. Как же быть-то?

Лишь настойчивый волчий вой был ей ответом.

Волк дела требовал.

Иголочка едва Анисью не погубила. Лечить ее Владимиру — да не вылечить, разве что порчу на себя перевести. Яичко — Федькину нелепую жизнь прекратило. Птица Гагана — та две жизни взяла… Да что ж это такое? К чему ни прикоснись, что на помощь ни призови — всё для людей, что поблизости оказались, смертельным делается! Даже древняя святыня, камень Алатырь! Знать бы — жив ли еще мастер Даниэль Ребус? Удалось ли маленькой Марте, ее детской силушки вмиг лишенной, спасти алхимика?

— Все обители обойду, — сказала Алена безгласным образам. — За всех панихиды отслужу… Что ни наработаю — бедным раздам…

И вдруг осознала: работенка-то у нее — окаянная! А в царицыну Светлицу ходу более нет.

— В скит уйду, — неуверенно пообещала Алена. — В срубе сгорю…

Но огненное крещение могло избавить от мук адовых, а могло и не избавить, доподлинно этого никто, разумеется, не знал. Старцы в скитах, понятное дело, скажут — избавит, голубка! Да не та собиралась к ним нынче голубка, чтоб каждому слову верить.

Пригорюнилась Алена, сидючи на холодном полу под образами. Видно, вместе с силой Рязанка ей и малость совести передать успела. И кто ж знал, что враз научится Алена принимать не только шелковистые голоса трав, зорь и ветерков, не только намеки петлистых судеб, прочерченные по ладоням, но и отзвуки будущих своих мучений?..

— Господи! — воззвала вовсе потерявшая разум и потерявшаяся в разнообразных, неуловимо тонких ощущениях ведунья. — Вразуми, Господи!.. Куда бежать? Что с собой сделать? Избавь меня от силушки, Господи! В самую строгую обитель уйду!.. Постом себя уморю, как матушка…

Сказала Алена это — и сразу поняла, что не смертью ее грехи искупаются. Да и мысль пришла ей в голову какая-то грешная… на исповедь, что ли, сходить?.. Так ведь любой поп ее из храма за такую исповедь в тычки выбьет! Анафему возгласит! Да еще пошлет за приставами — мол, еретицу изловил…

— Любой?.. — и тут вдруг озарило Алену. Был, был такой батюшка, что сатану бы не прогнал, если бы сатана пришел с поклоном к церковному порогу, а от всей души пожалел бы за тяжесть грехов его! Был, и только он мог сказать Алене те слова, которых она жаждала, и только его решение она приняла бы всей душой! И если пошлет в срубе гореть — значит, так оно и будет!

Подумала она так, и тут же взыграла в ней гордыня.

— Да неужто сама я ее, силу окаянную, не пересилю?

Задумалась Алена — помнят ли ее еще в Моисеевской обители? Сколько же лет прошло с того денька, когда покойная государыня Наталья Кирилловна приезжала к Лопухиным Дуню смотреть? Восемь? Кабы не девять…

Забыли. Мало ли там перебывало девок-рукодельниц. А коли нет — так забудут.

И тут же вспомнились заморочные слова:

— Говорил царь Азарат, приговаривал, он врагам моим наговаривал: «Будьте вы, супостаты и недруги, как столбы в избе, не было бы у вас ни ума, ни разума, ни мысли, ни памяти, ни советов, ни посулов. Кости, череп разойдутся, мысли киселем расплывутся, очи в сторону заведутся, а заснут сном глубоким — не проснутся. Ходить будут спящие, спать будут сидящие, говорить, зевая, ничего не понимая…»

Алена и не заметила, как вслух заговорила, сжав левый кулачок в правом, с оскалом да с придыханьем. Перед глазами длинный ряд инокинь-черничек пустила — как они в трапезную торопятся, семенят, одна другой в затылок, и, нагнувшись, исчезают в низкой дверце… откуда бы в трапезной быть такой дверце?..

— Господи, да что же это я? Кого обморачивать собралась? Невест Христовых?

Совсем растерялась Алена. И рада бы в обитель — а ну, как узнают?

Вспомнилось вдруг безумно-счастливое лицо блаженненькой Марфушки, грянул в ушах вопль:

— Дурной дух в тебе, девка! Фу, фу… Дочеришка лукавая! Ликуй, Исайя! Убиенному женой станешь! За убиенного пойдешь!..

— Стало быть, в Моисеевскую обитель дорога, — вдруг успокоившись, сказала Алена. — А признают — ну, выходит, так на роду написано. И убиенному невестой стану. Слышишь ты, окаянный?

Волк за стеной промолчал.

Не дожидаясь рассвета, вышла Алена со двора, приперла дверь избы, да и подожгла ее с четырех углов. Коли так оставить — велик будет соблазн вернуться, встать на камень Алатырь и сотворить новое злодеяние, а этого никак нельзя. Камню же ничего не грозит — он от беды в землю уйдет. Лучше Алене и вовсе не иметь к нему доступа. Без него грехов полным-полнехонько… И далекий путь ей предстоит. Без возвращения…

С собой она взяла лишь деньги, которые могли пригодиться при самом отчаянном покаянии, кое-что из одежды, да еще вощаные таблички — спустить их в Москву-реку с напутствием, чтобы вернулась к маленькой Марте хоть частица ее силы.

Волк некоторое время плелся за ней следом.

Нарочно для него Алена прихватила горсти две серого мака. Выйдя на дорогу, она тихонько нашептала на него, широко размахнулась — и полетел мак во все стороны.

— Собирай, окаянный!

И заспешила, заторопилась — прочь, под защиту монастырских стен.

Два месяца караулил волчище — дождался!

Открылась калиточка, вышла — инокиня не инокиня, послушница не послушница, в лице — ни кровинки, шаг неровный.