Светлана Багдерина - И стали они жить-поживать

Елена, ошеломленно моргая, опустилась на стул.

Первое, что пришло ей в голову: "Какая трагическое стечение обстоятельств, какие неземные страсти, какая всепоглощающая любовь!.."

И тут же – второе: "Не может этого быть. Благородная синьора Лючинда Карамелли – Дионисий?!.."

Земляные работы закончились для лукоморской аристократии нежданно-негаданно перед самым рассветом.

Лопата боярина Порфирия внезапно звякнула обо что-то твердое и высекла искру. Дальнейшие лихорадочные раскопки под охи, ахи, советы и предположения всей братии за спинами ударной группы открыли каменную кладку, и наступил звездный час троих с ломиками. А потом еще троих.

И еще троих.

И еще…

Ломики всегда были гораздо выносливее тех, кто ими орудует.

Особенно если эти те до сих пор тяжелее кошелька в руках ничего не держали.

Но когда первые лучи солнца закрасили восток бледным оттенком розового, раствор под напором узников, напролом стремящихся на свободу как лосось на нерест, сдался, и первый камень был торжественно извлечен из своего гнезда и передан по цепочке из лаза под открытое небо.

Дальше дела пошли веселее, и к моменту смены караула в невидимой стене, все еще, скорее, по инерции, преграждающей им дорогу к свободе, образовалась дыра размером с крышку погреба.

Радостная весть летним ветерком пробежала по подкопу, вырвалась наружу и взорвалась едва слышным, но дружным "ура".

– Ну, что, – потер стертые в кровь руки Рассобачинский и повернулся в сторону соседней, гордо пыхтящей и отдувающейся фигуры, – Синеусовичи и Труворовичи… Привел вас таки к свободе Собакина сын! Не будете больше морды воротить, а?

– Да мы ж так…

– Не со зла…

– Кто ж еще может высокородных из ямы вытащить, как не человек из простого народа!..

– Не попомни старых обид, граф Петр Семенович…

– Прости…

– Да ладно, я уж и забыл… – скромно повел толстым плечом удовлетворенный Рассобачинский. – Добро пожаловать! Прошу!

– А куда просишь-то хоть? – вытянул шею боярин Никодим.

– Сейчас главное – не куда, а откуда, – мудро заметил граф. – Скорей. Надо торопиться. Женщин и девиц пропустите вперед!

– Их вперед, говоришь, а сам-то куда? – безуспешно попытался ухватить его за край кафтана боярин Абросим.

– Должен же им кто-то руку подавать? – невозмутимо соврал Рассобачинский и, тяжело кряхтя, стал протискивать свою графскую фигуру в ставший вмиг отчего-то узкий пролом.

Когда совсем почти рассвело, и в яме оставалось человека два-три, черных и грязных, как очень большие кроты в собольих шубах, поспешно втягивающихся в подкоп, пришла смена караула.

Капралу Надысю, перебравшему накануне черносмородинной настойки, найденной в одном из чуланов, отчаянно не хотелось вставать в такую рань, когда само солнце еще толком не проснулось, тем боле, что на посту стояли не его солдаты, а заколдованные из аборигенов, но службист-лейтенант объяснил ему доходчивым языком пинков и зуботычин, что на его место покомандовать много желающих найдется, только свистни, и капрал встал.

Бормоча проклятия в адрес лейтенанта, бояр, их жен, детей и прочих потомков до седьмого колена, местных солдат, называемых почему-то дружинниками, хотя, был он абсолютно уверен, встреть они его во вменяемом состоянии, дружить они ему вряд ли предложили бы, капрал пошел в караулку. Так же пинками поднял он десять черносотенцев – лейтенант сказал, в первый день поставить своих – и двинулся с ними к яме-тюрьме, поеживаясь от утреннего холодка, подергиваясь от не менее утреннего похмелья, и с возрастающим с каждым шагом раздражением думая про тех, кто в яме.

Так им и надо, этим аристократам. Пусть мерзнут. Пусть мокнут. Пусть голодают. Честные люди из-за них вынуждены подниматься в такую рань и переться аж через весь двор и всю площадь, только для того, чтобы убедиться, что они все еще живы, а они там…

Их там не было.

Дружинники стояли с каменными неподвижными лицами на тех самых местах, куда он вечером сам их поставил и смотрели в разные стороны, чтобы никто не приблизился незамеченным, а за спиной у них было пусто.

Лишь грязная тень мелькнула на дне ямы и пропала – то ли девушка, а то ли виденье.

– Где?!.. Куда?!.. Почему?!.. – метался по краю ямы в панике Надысь, а за ним наблюдали пятнадцать пар глаз – пять бесстрастных, и десять – все более тревожных, понимающих, чем им может грозить исчезновение пленников в первую же ночь.

– По-моему, там подкоп! – наклонился, выгнул шею и прищурился один из солдат.

– Откуда там подкоп! Это эти, – его товарищ кивнул в сторону дружинников, – их отпустили!

– Они не могут их отпустить! Они не могут сделать ничего, что мы им не приказали!

– Я говорю тебе, что там подкоп!

– Капрал, там, на куче земли, лестницы! Давай их спустим и осмотрим!

– Спускаем! Лестницы! Живо!!!.. – заорал Надысь, и кинулся выполнять свое же распоряжение во главе со своей десяткой.

Солдаты чуть не на четвереньках моментально взлетели на отвал, схватили лестницы и потащили было их к свободным краям ямы, но капрал впал в истерику.

– Стойте! Спускайте прямо тут! Мы их упустим! Спускайте!!! Спускайтесь!!!

Паника передалась и его десятке и, едва упору лестниц коснулись дна, солдаты как муравьи прытко поползли вниз.

Замыкал группу преследования Надысь.

Разгребая перед собой землю отвала, он вскарабкался на самый верх и, чтобы не терять время, решил съехать до верхних рогов лестницы на спине.

Он не учел, что поднятая им же самим суматоха передалась не только его солдатам, но и отвалу. И тот, очевидно, тоже решил, не теряя времени, съехать до лестницы.

До самой ее нижней части.

Мягкая гора еще рыхлой, но не ставшей от этого менее тяжелой земли нежно снесла капрала на самое дно, сняла с лестницы не успевших добраться до конца солдат и бережно накрыла их своим холодным бурым одеялом толщиной в несколько человеческих ростов.

Занавес сырой земли опустился за беглыми боярами, и они оказались в полной темноте.

Вернее, оказались бы в полной темноте, если бы не голубоватая склизкая плесень на влажных каменных стенах обнаруженного ими подземного хода. Она светилась тошнотворным призрачным светом, придавая всем лицам нездоровый оттенок трехнедельного покойника. Что оптимизма тоже не добавляло.

Влажный воздух, пропитанный за невесть какие столетия ядовитым светом, слизью и миазмами, казалось, жил своей самостоятельной жизнью, перемещаясь удушливыми клубами по коридору и липко ощупывая все на своем пути.