Юлиана Суренова - Книга 5_Слезы на камнях

– Атен, но с нами и без того уже столько всего случилось, что хватило не на одну легенду, и уж конечно не на одну жизнь…

– Все так, Лис, все так. Но раз бог солнца не покидает караван, значит…

– Почему должно случиться обязательно что-то плохое? И почему именно сейчас? С чего ты взял, что именно сейчас закончилась пора покоя, что пришло время событий?

– Потому что они уже начали происходить.

– Ты ошибаешься: пока еще ничего не случилось.

– Это ты ошибаешься!

– Я чего-то не знаю?

– Знаешь. Просто не замечаешь.

– Да?

– Волки. Они ушли из каравана.

– Таково было их желание. Ты сам говорил, что бог солнца оставил за ними право самим выбирать: остаться с нами или уйти…

– Но это случилось. А на нашей дороге события – как снежинки: вслед за одной летит множество других.

– Вот что, Атен, – хмуро исподлобья глянув на него, проговорил Лис, – давай не будем приманивать беду мрачными речами, словно хищных зверей кусками кровавого мяса во время охоты.

– От того, говорим мы об этом или молчим, ничего не изменится.

– Ступай отдыхать. Пусть сон развеет твои мрачные мысли. И, может быть, ты увидишь, что небо ясное, а не затянуто облаками, как тебе кажется.

– Но…

– Ступай. Так будет лучше.

– А если что-то случится уже в эту ночь?

– Что ж… Ты предупредил меня. Я буду внимателен.

– Но…

– Право же, будучи здесь, рядом со мной, ты только отвлекаешь мое внимание. А если ты не отдохнешь, то будешь идти в полудреме и в свой дозор.

– Ладно, Лис, – кивнул Атен, с неохотой соглашаясь с правотой помощника. И, все же… Он чувствовал себя неуютно, был раздражен тем ощущением собственной ненужности, которое острыми льдинками впилось в самое сердце, в одно и то же мгновение и раня, и замораживая.

Хозяин каравана вздохнул, еще раз огляделся вокруг, ища не столько подтверждения своих предчувствий, сколько выход для накопившегося в его душе стремления позаботиться о ком-нибудь. Но не было ничего и никого, на чем останавливался бы взгляд. Тогда, наконец, он повернулся и медленно, поддевая носками хлопья легкого рассыпчатого снега, зашагал к своей повозке.

Губ Атена коснулась улыбка: "Пусть караван и не нуждается сейчас в моем внимании, но в нем есть существо за которым нужен глаз да глаз всегда. И в покое даже больше, чем в опасности".

Повозка медленно, не спеша, напоминая человека, задумавшегося о своем настолько глубоко, что он перестал замечать что-либо вокруг, скользила по бескрайней глади белой пустыни, чуть покачиваясь, поскрипывая, будто вздыхая…

Мати сидела на месте возницы, однако же, при этом, не обращала никакого внимания на впряженных в повозку оленей. Ее глаза были печальны, в душе царило то неуловимое чувство, природу которого она сама еще не научилась распознавать.

Несколько мгновений Атен молчал, глядя на дочь, не то любуясь, не то стремясь заглянуть в сердце своей девочки, прочесть те мысли, которые тревожили ее душу.

Однако уже минули те времена, когда все они, открытые взору, читались на губах, подрагивавших, сдерживая рвавшиеся наружу рыдания, растянутых в улыбке радости, или искривленных обидой. Теперь уста девушки – тонкие, неподвижные – были немы, скрывая тайны.

– О чем задумалась, дочка? – спустя несколько мгновений, жалея о минувшем времени безграничной доверчивости, свойственной лишь маленькому ребенку, спросил хозяин каравана.

Но девушка продолжала молчать, не видя и не слыша его.

– Мати!

Та вздрогнула, словно внезапно очнувшись ото сна, взглянула на отца. В ее глазах отстраненное безразличие медленно сменилось пусть не вниманием, но хотя бы его тенью.

– Что, пап?

– Тебе грустно?

– Да так… – пожав плечами, девушка вздохнула. Она сама не знала. Возможно, это действительно была грусть, а, может быть, тоска: по ближнему и, вместе с тем, чему-то столь бесконечно далекому, до чего повозка каравана не доберется никогда, словно до звезд в небе или солнечного диска…

Сперва она просто не замечала той странной задумчивости, которая последнее время все чаще и чаще накатывала на нее снежными волнами, погружая в неведомые, не имевшие ни облика, ни сознания края, где время изменяло ход, растягивая мгновения на дни и сжимая недели в краткий миг заката. Потом разглядела ее в своем отражении в удивленных глаз тех, кто видел ее такой – отрешенной, словно пустыня. Но не испугалась – нет, приняла как часть себя, своей особенной судьбы, бравшей начало не в городе, как у всех других, а где-то среди завьюженной бесконечности владений госпожи Айи. А затем… Затем она не просто научилась предчувствовать приход того, что называла задумчивостью, но стала с нетерпением ждать прихода этого чувства, ища сладкое забвение в покое, который мог дать лишь оно.

Вокруг могло происходить все, что угодно: сверкать ярким пламенем небесной лампады день или зевать сонная ночь, звенеть мороз или петь свою протяжную песню метель,- ничто не могло нарушить этой задумчивости, когда все окружавшее, казалось, лишь усиливало ее. Но любая даже самая незаметная перемена, случайно услышанное или сорвавшееся с губ слово легко прогоняло его, как всякий раз казалось – навсегда.

Так случилось и на этот раз. Мати вздохнула, подвинулась, освобождая отцу место на скамье возницы, кивком головы позвала его к себе:

– Садись. Поговори со мной.

– О чем?

– О чем-нибудь, – задумчивость ушла и одиночество вновь стало в тягость.

– Хорошо. Только… – Атен зябко поежилась, ощутив морозное дыхание снежной пустыни. – Дочка, пойдем-ка лучше в повозку, – попросил он. – Ночь близка.

Холодает.

Мати с долей сожаления взглянула вокруг. Она не чувствовала холода, когда магический талисман неизменно согревал ее, даря свое тепло. И ей не хотелось никуда уходить, по доброй воле отказываясь от бескрайнего, восхитительно прекрасного чуда лишь ради того, чтобы заточить себя в маленьком мирке затхлого полутемного чрева повозки.

Однако…

– Ладно, – кивнула она.

– Но если тебе здесь больше нравится, – заметив, что девушка опустила голову, чтобы скрыть готовый сорваться с губ вздох, поспешил переменить решение караванщик, – поговорим тут, – и он, кряхтя, забрался наверх, на место возницы.

– А ты не замерзнешь? – ее глаза, глядевшие на отца. В них перемешались радость и сожаление, забота о другом и желание сделать так, как хотелось ей самой.

– Нет, конечно нет, – улыбнулся караванщик, по лицу которого множеством тропок разбежались морщины. – Меня беспокоишь ты.

Это было чистой правдой. Его действительно очень беспокоило происходившее с дочерью. С недавних пор та очень изменилась. И дело было не во внешних переменах, которые медленно, но верно превращали маленького неказистого птенца в прекрасную птицу. Эта перемена лишь тешила взгляд, радовала душу, которая вновь и вновь вспоминала будущее, открывшееся ему не то во сне, не то в предвидении, и искала пусть пока еще робкие, но столь желанные следы в настоящем.