Марина Дяченко - Последний Дон Кихот

— Ты поедешь со мной, оруженосец?

Санчо опустил глаза:

— Сеньор Алонсо… Вот ведь… Вас не зря прозвали — Алонсо Кихано Добрый. Куда мне деваться, сеньор Алонсо… Поеду.

Секунду Санчо смотрел, как на невидаль, на протянутую ладонь; потом вскочил и пожал ее двумя руками.

…Рыцарь Печального Образа улыбнулся бы и кинул голубенький, сложенный вчетверо листок — в печку.

Его отец Диего Кихано улыбаться бы не стал, а письмо утопил бы в отхожем месте.

Значит, он, Алонсо, слабее духом? Суетнее? Мелочнее? Что ему за дело до этого грязного письма, до этих липких денег? Мало ли завистников присылают свои творения по почте, мало ли языков треплют в цирюльне имя Кихано…

Буквы печатные, выведены специально так, чтобы не узнать было почерк. Голубенькая бумага…

Кто-то из своих, подумал Алонсо, и чем дальше, тем труднее было переубедить себя.

В печку, ну! Пока не поздно! Два дня осталось до выезда. Мало ли других дел…

— Да, я заходил в цирюльню, — сказал Санчо, пряча глаза. — Порасспросил осторожненько… Цирюльник ничего не знает… или делает вид, что не знает. Но скорее всего… мальчик у него работал, посетителям прислуживал. Помню этого мальчонку, все вокруг меня крутился… Он уже пять дней, как не работает. Мать забрала. Я не поленился, по адресу сходил… Никого нет, и дом продается. Переехали… Я вот думаю — скорее всего, мальчонка-то мне конверт и подбросил… И не узнать теперь, кто поручил ему…

Алонсо вертел в руках вчетверо сложенный листок:

— Считаю ниже своего достоинства проводить это… расследование. Стыдно.

Санчо подался вперед:

— Господин мой… А давайте я проведу? Я ведь тоже, ну, пострадал, имя мое честное, совесть… И вообще. Мне вот интересно, какая такая скотина посчитала Санчо — продажным! Вам, понимаю, мараться неохота, а мне — чего уж! Расти трава для пса, если лошадь сдохла!

Алонсо молчал.

— А давайте так, будто вы ничего не знаете, — сказал Санчо тоном ниже. — Вы только отдайте письмо…

Алонсо молчал и смотрел на Санчо; оруженосец аккуратно выцепил сложенный вчетверо листок из его ослабевших пальцев:

— Сеньор Алонсо, вы же господин мой! Вы можете отдать мне письмо с приказом, чтобы я сжег его, к примеру… А перед тем как сжечь, я поразузнаю малость. У меня и опыт есть кое-какой… Как-то у меня на сарае написали… — Санчо, наклонившись к хозяйскому уху, подробно сообщил, что именно написали, и Алонсо, вздрогнув, подивился своеобразию народного юмора. — Ножиком вырезали, — радостно продолжал Санчо. — Так что я сделал? Я в тот же день собрал у себя всех, на которых подозрение имел, ну, как бы ненароком… И вот когда всех их собрал — по роже сра-азу догадался, чьих рук дело… И что вы думаете? Еще до вечера слова соскребли и мне сарай покрасили…

— Дай, — сказал Алонсо.

— Что?

— Письмо… дай.

Санчо помедлил — и протянул ему сложенный вчетверо листок.

«Если Алонсо Кихано никогда не наденет латы и останется дома, Санчо вдобавок к задатку получит еще дважды по столько»…

Алонсо смял бумажку в кулаке. Сдавил сильнее; разжать бы сейчас ладонь — а нет ничего, пепел…

Санчо топтался рядом. Ждал.

— На, — Алонсо вернул ему бумажный комок, вытер руку о полу куртки. — На… возьми.

Повернулся и быстро пошел прочь.

— Итак, господа, сегодня последний вечер… Когда мы вместе. Завтра рано утром я выведу Росинанта… А славный мой оруженосец Санчо Панса выведет своего верного ослика. И мы отправимся… и я верю, что когда мы вернемся наконец домой, мир станет лучше. Выпьем, господа!

В молчании поднялись бокалы.

Цирюльник не пришел, сказавшись больным, а нотариус уже две недели в отъезде. Стало быть, нотариуса отметаем сразу, а цирюльник… Цирюльника тоже отметаем. Именно потому, что конверт подсунули во время бритья, ну не дурак же цирюльник, чтобы вот так подставляться…

Алонсо скрипнул зубами. Накануне великого дня он думает о низком, мелочном, грязном. Эти подозрения… В конце концов, цирюльник ни разу не давал повода считать его подлецом!

За столом, кроме Алонсо, Альдонсы и Санчо Пансы, сидели фигуранты, и оба невеселые: Карраско казался озабоченным, Авельянеда — тот вообще надулся как туча…

Стоило устраивать перед самым отъездом этот… фарс?

Что сказал бы отец?

Но теперь уже поздно. Теперь ничего не остановить…

Он должен узнать правду.

— Вы ешьте, господа, — приговаривала, носясь вокруг стола, Фелиса. — Ешьте, прошу вас, уважьте…

— Да уж тут такие сидят, — отозвался Санчо, — которые хорошо едят… За ухо небось не понесем, а прямо в рот!

В одиночестве рассмеялся Карраско. Бледно улыбнулась Альдонса.

— Господа, а вот эта олья — по рецепту добрейшего Панса… Ешьте, ешьте! Подкрепляйтесь, сеньор Алонсо, с завтрашнего дня неизвестно еще, где и чем поживиться придется…

— А ты не волнуйся за него, — обернулся Санчо. — Со мной он кору глодать не будет… Я в горсти умею олью готовить! А также щипанку, крученики, завиванцы, кендюхи, бабки, варенуху, мокруху, спотыкач с имбирем и контабас в придачу…

Гости одобрительно переглянулись; Санчо по-хозяйски кивнул Фелисе:

— А теперь, девка, неси фирменное блюдо.

И Фелиса вынесла круглый поднос, накрытый платком, и поставила перед Санчо.

— Это еще что такое? — нервно спросил Карраско. Авельянеда только мрачно зыркнул.

— А здесь, господа, у нас подлость с приправой, — весело сообщил Санчо и сдернул платок.

Перехваченная резинкой пачка денег. Сложенный вчетверо, аккуратно разглаженный лист бумаги.

Санчо впился в их лица.

Оба занервничали. Оба делают вид, что не понимают, что происходит; который все-таки из них? Карраско или Авельянеда?

Неловкое молчание затягивалось. Санчо чувствовал, как гуляет над полом холодный сквозняк, заставляя ежиться, поджимать пальцы ног в башмаках…

— Как это понимать, любезный Панса? — осведомился Авельянеда.

— А никак, — Санчо безмятежно улыбнулся. — Это мне по случаю деньгами пособили, чтобы я провернул одно дельце… Но не выгорело дельце, сорвалось. Как честный человек, думаю денежки сегодня вернуть.

Из-под воротника Авельянеды выползла предательская краснота, поползла вверх по толстой шее, к щекам, ко лбу; Санчо смотрел, не отводя взгляда. Тогда Авельянеда демонстративно пожал плечами и склонился над тарелкой; некоторое время над столом висела напряженная тишина.

В этой тишине Алонсо поднялся снова.

— Господа… Завтра я отправляюсь в путь, который, каждый по мере своей возможности, прошли много поколений моих предков… Путь, проложенный для нас Рыцарем Печального Образа, человеком, который незримо присутствует за этим столом…