Элеонора Кременская - Воины Сатаны

Друзья, верные своей привычке, выбрали безлюдный глухой уголок леса. Стремясь к незаметности, они забрались на самые верхушки деревьев. Карлсон облюбовал огромную синюю ель и раскачивался, вцепившись в ее верхушку наподобие звезды на новогодней елке. Роберт просто стоял на самой верхней ветке большой сосны. Но Дьякон... Дьякон опирался на воздух, не считая нужным имитировать уместные в данном случае обезьяньи повадки. Он знал, что вокруг безлюдно, а животным до него не было никакого дела.

Временами он оглядывался на Карлсона, пристально его рассматривавшего и поеживался от его взгляда, но тут же непримиримо дергал головой, внутренне не согласный с мнением Карлсона, как всегда недовольного внешним видом Дьякона.

Дьякон выглядел как монах. Выглядел намеренно. И, как иные люди, подражая модным звездам эстрады, обвешиваются блестящими сережками да цепочками, точно также и он подражал черному монашеству. Для того он достал где-то длинное, почти до пят, строгое пальто. Расстегивая воротник, Дьякон иногда поражал зрение случайного зрителя блеском большого серебряного креста висевшего на короткой серебряной цепочке и упирающегося ему в яремную впадину.

Правда, его и путали с монашком. Длинные волосы он стягивал на затылке в хвост, а на голову водружал настоящую шапку монаха — клобук, которую он попросту позаимствовал из какого-то монастыря.

Дьякон был чрезвычайно увлекающейся натурой. Он беспрестанно играл и сменял любимые образы один за другим. Теперь он играл в монаха и так и сыпал поучительными, да и философскими фразами, приводя в замешательство даже Карлсона, за много лет дружбы уже давно привыкшего ко всяким заскокам друга.

Дьякон вошел в образ и начал свою проповедь. Друзья, не перебивая, слушали его:

Есть души, - говорил он, картинно скрестив руки на груди и глядя на красный клен, - любящие весну и сезон пробуждающейся природы. Есть души обожающие солнечный свет и жару лета. Есть те, кто не может жить без осени и покрасневших кленовых листьев. А есть такие души, словом любящие холод и лед. Их стихия — снег и сугробы. Они ненавистники тепла и лета, и вечно ворчат, провожая недовольными взглядами пчел, ос, шмелей, мух и комаров. Таких — большинство в России. Жара для них стихийное бедствие. Они с ужасом читают про пустыни Азии и Африки, и не понимают, как можно жить при такой жаре?

Жара для них — жесточайшее испытание и они, умирая по дороге на работу и с работы, выпивают тонны воды, опустошая ларьки и магазины. Аптеки становятся для них вторым домом, в ход одет все: от анальгинов до убийственных доз валидола. У каждого с собою нашатырный спирт на случай потери сознания.

Они прокладывают новые невиданные тропы вдоль домов и под кустами, выискивая тени, и как вампиры с ненавистью поглядывают в сторону солнца, а облака встречают продолжительными стонами облегчения... ну наконец-то...

В дождь, даже в ливень они нарочито таскаются по лужам и довольные улыбки не сходят с их лиц. Никто из них зонт с собою не носит, зачем? Дождь становится навязчивой идеей, превращается в мечту и многим из них снятся струи дождя, снится дождливая осень. Такие сны живо обсуждаются вслух и некоторые украдкой смахивают слезу тоски, про себя высчитывая оставшиеся месяцы до начала осенней слякоти.

С минуту все молчали, погруженные в свои размышления.

И тут Роберт, светло улыбнувшись, сказал:

Ну, теперь моя очередь проповедовать. Пару лет назад мне одному поручили изобличить проворовавшегося чиновника, чрезвычайно хитрого, поклонника Штирлица и Джеймса Бонда. Он без труда уходил от любых проверок, а между тем жил не по средствам. Наблюдение я вел скрытно, пребывая невидимым. Все, что нужно было, я быстренько выяснил, мне понадобилось не так уж много времени, и был готов уже ретироваться с докладом к начальству, но меня заинтересовали соседи чиновника. Рядом с его многоэтажным замком, в поселке вообще много было замков. Так вот рядом с его замком жили вполне нормальные люди. Пенсионеры, которым родное государство от щедрот своих отщипывало небольшую пенсию так, чтобы они не умерли с голоду.

Оба супруга в связи с этим, дабы немного компенсировать столь досадное недоразумение как нищенская пенсия, постоянно копошились на своих земляных сотках. Они неустанно двигались вокруг кустов смородины и крыжовника, таскались с лейками в двух больших стеклянных теплицах, где посреди зарослей мохнатых листьев можно было всегда обнаружить то свежий огурец, то крепкий помидор, то сладкий перец. У каждого из супругов было какое-то собственное дело: один, например, что-то такое возил в тачке на колесиках и высыпал это что-то на и без того пышные гряды разной зелени; другая, к примеру, что-то такое тяпала небольшой мотыгой или рыхлила маленькими граблями.

Они все лето проводили в саду. А начинали заниматься садом еще зимой, едва только становилось солнечно. И чиновник, сосед неугомонных пенсионеров ориентировался в основном по ним. Пенсионеры, самые первые из всего поселка начинали чинить и красить деревянный забор. Первыми поправляли беседку, стол со скамьями, чтобы можно было по вечерам пить чай. Первыми собирали по всему саду и огороду прошлогоднюю листву и первыми устраивали прошедшей зиме погребальный костер.

Они вместе занимались огородными делами, но все-таки каждый всегда занимался каким-нибудь одним делом, в который другой никогда не вмешивался.

Так, женщина любила возиться с цветами и всегда сажала перед домом несколько клумб восхитительных цветов. Он никогда не мог запомнить их названий, сколько бы она ему не повторяла, а только любил подойти, полюбоваться на них вечером, после трудов праведных и вдохнуть свежий аромат, который цветы издавали в особенности сильно, ближе к ночи. Это были разные цветы и белые, и желтые, и сиреневые, и фиолетовые.

Он любил украдкой, чтобы не видела она, потрогать их нежные лепестки и даже иногда целовал какой-нибудь цветок, с удовольствием касаясь его губами.

Детей у них не было. Они скорбели по этому поводу, но каждый по-своему. Мужчина с увлечением возился с шаловливыми детьми поселка из простых семей, которые изредка набегали в изобилии к ним в гости. А женщина, улыбаясь, наделяла детей конфетами, но стоило им проследовать за ее супругом куда-нибудь в дом, как она тут же начинала плакать и жаловаться вслух на несправедливую судьбу. Они были бездетны, но она все время считала, сколько бы было их сыну лет и сколько внукам, о дочери она даже не задумывалась, в ее мечтах всегда сиял сын. Когда дети убегали, стремясь к своим родителям, он выходил, садился на крыльцо и глядел с большой грустью вокруг. Под нос себе он всегда тогда бормотал одну фразу: «Зря только небо коптим!» И имел в виду, что не видит своего продолжения в потомках, что было бы для любого нормального мужчины абсолютно естественно.