Александр Лукьянов - Раб сердец

      Говорю, что предателей во время войны опознавали по бело-фиолетово-оранжевой нашивке на вороте.–«Вы намекаете, -спрашивает Лет, -что теперешний стяг Большерунийского Народоправия – знамя измены?»

      -«Никаких намёков. –отвечаю. –Это уж как каждый сам решит».

      Видно, никто ничего не запомнил, не понял, не решил.

      -Ну. моя-то дома про знамя рассказала. Значит, напрасно себя наговариваешь, не зря старался.

      -Мста – единичное исключение. –буркнул Бран. –А сама-то какую присказку постоянно повторяешь, словесница?

      -«Исключение лишь подтверждает правила».

      -Во-во. –подхватил Бран. –А общее правило – растет, нет уже выросло целое безъязыкое и беспамятное поколение.

      Ладно, продолжу. Еще через пару дней тот же Лет снова заводит речь о знамёнах: -«Так вы, учитель, воевали под чёрным стягом с красным глазом на нём?»

      -«С Багровым Оком» -поправляю.

      –«Ну да, ну да… Только чёрный цвет, как пишут в учебниках – зловещий символ беспросветного рабства, которое царило на нашей родине до низвержения Чёрного Владыки свободными народами Заката».

      -«Как думаешь, -спрашиваю, -где собраны твой ум, воля, нрав, словом, вся человеческая сущность?»

      -«Чего тут думать? –отвечает Лет, -В голове, конечно, это мы проходили».

      –«Не проходили, а изучали. –поправляю. –А вот думать следует всегда. В голове, стало быть, то есть в мозге. В том самом мозге, который заключен в костяной череп?»

      -«Ну да…»

      -«Что же, внутри твоего черепа сплошные свет и сиянье?»

      -«Э-э… нет… откуда?»

      -«Вот именно, откуда? Дыр, хвала судьбе. не пробито. Темно там. Черно. Мысли рождаются во тьме. Так-то, братец».

      Веча хмыкнула: -Гляди, до калёных клещей не дорассуждайся. Кстати, не перестаю поражаться: пятый год знакомы, а как зацепимся языками, так узнаю что-то новое. У тебя есть награды?!

      -Ммм… -Бран неопределенно повёл плечом. –Знак «За упорство в бою».

      -Вот так-так! А ранения?

      -Прикладывало дважды, теперь на туман поясницу схватывает.

      -Кем же ты был в Чёрной Рати?

      -Десятником, старшиной наводчиков стреломётов.

      -Да-а… А в обучалище никто не ведает.

      -И не должны! –строго предупредил Бран. –Гляди, не обмолвись!

      -С Мстой хоть поделиться можно?

      -Да.

      Они подошли к угрюмой двери в обшарпанной стене трёхэтажного кирпичного дома на углу Стылого проезда и Тараканьей улицы.

      -Вот я и дома. –сказала Веча. –Чаем угостить?

      -Спасибо, некогда.

      -Тогда - до завтра.

      Бран кивнул, подождал, пока Веча откроет дверь медным ключом и войдёт, затем повернул за угол.

      Между двумя домами с давным-давно отпавшей штукатуркой неумолимо разрасталась одна из нескольких сот ползаевских помоек. В последние годы стало всё-таки чуть получше, чем при Пьюне Громоздиле, когда мусор вывозили хорошо, если четырежды в год. Но даже сейчас, смердящие холмы убирали лишь раз в двенадцать дней. Как раз завтра-послезавтра ожидался приезд мусорщиков.

      Проходя мимо кургана отбросов, Бран привычно задержал дыхание. Под ногами со скрежещущим писком метнулась матёрая серая крысища. Даже самые отчаянные коты, мудро остерегались сюда заглядывать: не по силам добыча, так что грызуны чувствовали себя привольнее некуда.

      У свалки развели вонючий костерок и грелись около него бездомные, которых за годы свободы и народоправия появилось в Поползаевске огромное число.

      Стать бродягой в Большерунье - было проще некуда. Так вымирали (точнее, уничтожались) десятки тысяч рунцев в год. Лешелюбская власть действовала, словно гигантский водоворот: вниз – легче лёгкого, вверх – не вынырнуть. И не следовало думать, что в бродяги попадали одни бездельничающие пьяницы.

      Сплошь и рядом людей выбрасывали из домов, предъявляя в судах фальшивые дарственные на жильё, якобы составленные его владельцами. Бран слышал, что одной из пожилых женщин посчастливилось – выброшенная на улицу, она сумела добраться до одного из вымерших сёл и пристроиться в относительно сохранившейся избушке. Но не всем так везло…

      Наивные возмущались, сопротивлялись, пытались защищаться: -«Да я человек! Да у меня есть права! Да есть же закон! Щас пойду туда-то, пожалуюсь тому-то и будет вам, воры то-то и то-то!» Начинали бегать по чиновникам. И каждый говорил им, что прошение принято, что требуется оттуда-то и оттуда-то завтра принести бумагу с круглой печатью, послезавтра - с квадратной, через недельку - с треугольной… А простодушные поднимали глаза и натыкались на стылый взгляд безучастной чернильной глисты, в котором замёрзло только одно: «С тебя нечего взять, подыхай. Много вас таких.» Последние гроши у обобранного выходили, одежда рвалась и грязнилась. Приходила зима, когда рубаху просто снять на минуту нельзя, не то, чтобы выстирать. Стража начинала приглядываться и принюхиваться. А там можно и под плеть-пятихвостку угодить на счёт «раз».

      Но ведь есть же многочисленные благо-творительные учреждения! Вот, например, «Единое Большерунье», что-то там рассказывало о своей помощи обездоленным. Там бездомных встречают очень приветливо, называют «дорогим соотечественником», сочувственно улыбаются, пожимают исхудавшую руку обеими руками… Потом читают проникновенную проповедь, от том, что нельзя терять надежды и что, честно трудясь, можно выбраться из любой жизненной помойки в цветник судьбы. Потом суют в руки бело-фиолетово-оранжевый флажок и... выпроваживают. Иди и знай: мы тебе теперь не чужие. Приходи через недельку в это же время (если не замерзнешь насмерть или не подохнешь с голода в грязном подвале) - мы еще флажок дадим.

      А что, правосудие не может вмешаться? Отчего же, очень даже может. Наличествуют, например, в славном граде Поползаевске зарешечённые теремки-тюремки, где бездомного держат 36 суток, то бишь месяц. Кормят? Да. Место на нарах дают под крышей? Да. А за это бездомные до седьмого пота, до грыжи, до беспамятства вкалывают на строительстве роскошных хором для чиновников и страженачальников. Многие, ох, многие от таких трудов в петлю полезли бы. А бродяги не вешаются. Только молят, чтобы стража не «перекинула» на них нераскрытые преступления и не упекла на настоящую каторгу, где всё - то же самое, только еще цепи на руках-ногах брякают.

      Но как бы ни истребляли бродяг, как бы ни гибли они, меньше их не становится. Кружит грязный водоворот лешелюбских свободы и народоправия: утонуть – запросто, выплыть – и не пытайся…