Андрей Кокоулин - Демон Аль-Джибели

— И вы, наверное, взамен что-то хотите от меня или от моей мамы?

— Ничего не хочу! — сердито сказал Бахмати.

— Тогда я помолюсь за вас Союну, — пообещала девочка.

За спиной у Бахмати рассмеялся Чисид.

— Не надо.

Уже жалея о своей прихоти, Бахмати подбросил девочке персик. Грязнуля, поймав его, тут же впилась зубами в мякоть под алой кожицей. Глаза на чумазом личике засверкали счастьем.

— Я все равно за вас помолюсь, — сказала она, проглотив кусок. — Союн услышит и когда-нибудь поможет вам.

Бахмати только махнул рукой.

Базар еще шумел, а улицы в стороне от него были пустынны. В утлой тени на лавочках прятались старики и старухи.

Бахмати подумал: странна человеческая жизнь. Дети беспомощны, старики — слабы. И это не изменить. Ты вырастаешь, копаешься в земле, добываешь камень и металл, сеешь зерно, печешь хлеб, ходишь караванами между городами, но в конце концов твой удел — лавочка. Только она.

Как-то Бахмати спросил одного умирающего старика: «Что такое твоя жизнь?». «Не знаю, — ответил тот. — Она мелькала перед глазами, словно бабочка-однодневка. Но сейчас у меня есть время разглядеть ее попристальней». «И что ты видишь?». Старик улыбнулся беззубым ртом: «Я вижу, что она была хороша».

Интересно, а что сможет сказать он, ойгон, о своей жизни?

Бахмати задумался. Ойгоны, конечно, не предстают перед Союном для отчета. Они уходят во тьму, под землю, и ждут очередного возрождения. Или превращаются в песок. Но если бы его спросили по-человечески…

Бахмати усмехнулся.

Вот ведь странно. До потери половины души он был никто. Один из. Ойгон места в пустыне, где таких, как он, по двое на бархан, который еще делить. Более века вспомнить нечего. Погибали шахрияты, менялись караванные тропы, люди хоронили людей, обирал мертвецов мертвый народец. А он… Нет, конечно, была еще Айги-цетен. Огненная лисичка как-то подумала, а не влюбить ли в себя какого-нибудь ойгона помоложе.

И влюбила.

Почему Оргай прислал именно ее? Это обещание? Или признание, что здесь, в Аль-Джибели, он стал кем-то, кто требует общения на равных?

Или от Айги-цетен у него должно было снести голову?

Раньше, наверное, помани она пальчиком — побежал бы не глядя, и не только под хлыст Тахира, но и в пасть Кашанцогу. Бедный, бедный Бахма.

Сейчас же…

Сейчас у него есть город. И люди, которые приняли его. И которые когда-то на базарной площади заключили с ним Договор, а сайиб скрепил его печатью.

Новая жизнь началась в Аль-Джибели или вообще — жизнь?

Сразу и не сказать. Если разбираться, жизнь — очень человеческое понятие. И, видимо, Бахмати заразился ею, как лихорадкой. Здесь он помнит каждый свой день. От первого до нынешнего. И каждого человека. Подумать: люди, в основном, и наполняют его память. Там и радости их, и горести, и глупости влюбленных, и рождение детей, и слезы, и проклятья. Куда ему теперь без них, если из человеческих жизней соткалась его собственная?

А Айги-Цетен…

Живи она в Аль-Джибели, то снискала бы себе дурную славу недалекой красавицы. Он знал здесь таких две. Стала бы третьей.

Бахмати обнаружил, что столбом стоит у собственной хижины.

Долго ли — вот вопрос. Впрочем, Око Союна еще высоко. Где там сам Союн? Хоть бы вживую посмотрел на землю.

Кабирра, Кашанцог… Не у ойгона должна о них болеть голова.

В хижине Бахмати собрал золото для Чисида, выскреб все до монетки. Накрывшись халатом, в темноте еще раз рассмотрел жемчужину.

Удружил Зильбек. Прелесть, а не жемчужина. Искорки накопленной силы пробегали внутри игривыми верблюжатами. И прятать не хочется. Да и зачем прятать? Такое носят с собой.

До вечера Бахмати сидел, катая жемчужину в пальцах и доедая киснушие на блюде фрукты. Часть персиков уже подгнила. В халве барахтались муравьи. Мысли копились тревожные, грозовые. Пока не ясные.

В оцепенении, похожем на сон, плыли образы. Иногда яркие, четкие, иногда — мерцание и мираж. Хихикала Айги-Цетен, глядел в половинку души слепой Хатум, плескал призрачной водой ас-Валлеки и жадно теребил золотого зверя Зильбек. Все они возникали то по очереди, то скопом, мешаясь и меняясь лицами.

Кошмар, кошмар! Ас-Валлеки с фигурой Айги-Цетен…

— Господин Бахма.

Бахмати, вскочив, чуть не свернул плечом стену. Он — ойгон, стена хлипкая, а все ж устояла, тут слава Союну.

В хижине было темно.

— Господин Бахма, — повторили снаружи.

Неужели проспал? Ай, как неудобно. Даже хуже. Неисполнение Договора. Чур-чур. Сцепленные пальцы к горлу.

— Кто здесь?

Смиряя шаг, Бахмати выступил из хижины к застывшей в поклоне фигуре, уже зная, кто это. Чайханщик. Вот, степенно и важно. Все хорошо. Он не спал, он э-э… тренировал навык. М-да, а короткие сумерки уже почили.

— Господин Бахма, — сложил руки Дохар, — я бы никогда не осмелился… Но обед, я не могу оттягивать его дальше. А вы гость… Вы великодушно согласились прийти в ответ на мою ничтожную просьбу. Я понимаю, у вас много срочных дел…

Бахмати хмыкнул, щупая пальцем жемчужину в тайнике рукава.

— Дохар…

— Возможно, вы потому и не говорили об оплате, что, скорее всего, она была бы несоизмеримо велика для меня. Но родители Шахризы уже недовольны долгим ожиданием. Она — прекрасная девушка, полная достоинств…

— Дохар, я же обещал тебе. Или ты не веришь хранителю города?

— Я верю, — еще глубже склонился чайханщик, — но…

— Да, я подзадержался, — сказал Бахмати, увлекая Дохара за собой, — но я — демон места, милый мой Дохар, как ты знаешь. Мне нужно было вспомнить, как это — превращать воду в лед. И мы, ойгоны, увы, не всесильны.

Он вздохнул.

— Прошу простить меня, — качнулся повеселевший чайханщик, — я — глупый, низкий человек, господин Бахма. За мои мысли меня стоит казнить.

— Ну-ну, что ты.

Они вышли к площади. Дома вокруг были темны, но кое-где из окон, занавешенных тряпками, слабо поплескивал масляный свет.

— Спите спокойно! — раздалось вдалеке. — Здесь Зафир, он на страже ваших снов.

О, нет, подумал Бахмати.

Встречаться с толстяком сейчас ему совсем не хотелось.

— Уважаемый Дохар, — сказал он, убыстряя шаг и невольно заставляя подстраиваться под себя чайханщика, — нам следует поторопиться. А то родители прекрасной Шахризы…

— Да-да.

— …еще возьмут и передумают.

У входа в чайхану тлел красный огонек лампы. Дохар вырвался вперед, с поклоном сдвинул тяжелую циновку, открывая зал. У дальней, занавешенной коврами стены в окружении трех ламп воздвиглись над низким столом неподвижные фигуры. Две пышные, основательные, с круглыми лепешками лиц, а одна — тонкая, изящная, прячущаяся под накидкой.