Елизавета Дворецкая - Солнце Велеса

Но не терялась рядом с ней и Далянка – дочь прославленного рода, к тому ж такая красавица, что считалась самым красивым цветком в весеннем венке Ратиславля.

– Девушки! Вы за нами! – загомонили бойники. – Заждались небось! Здравствуй, Далянка!

С самого рассвета парни пребывали в лихорадочном волнении, только проявлялось оно у всех по-разному: одни громко и подробно живописали, чего ждут от Ярилиных игрищ, другие молча то краснели, то бледнели. И только младшие просто галдели и резвились, радуясь большому празднику, нарушившему однообразие обыденной жизни.

Смеясь, девушки отвечали на приветствия и не сразу разглядели среди парней Лютаву. Она шла последней и на ходу торопливо расправляла кисти пояса, приглаживала волосы – русые пряди образовывали на ушах как бы петли, на которых сверкали вычищенные к празднику серебряные заушницы. Эту прическу особенно любили девушки-вятичанки, и на Угре она в последние годы приживалась, тем более что мать Лютомера и Лютавы тоже была вятичанкой с Жиздры, верхнего притока Оки. На юной волхве была новая вздевалка, ради праздника отделанная тонкими полосками красного шелка: снятые со старой вздевалки, они были уже порядком потерты.

– Посмотрите, у меня там все ровно? – вместо приветствия обратилась она к подругам, пытаясь на ощупь определить, как лежат на волосах заушницы. – А то с этой оравой разве что путное сделаешь? Приду сейчас вся кривая-косая, как кикимора, люди засмеют.

– Да ты столько собиралась, мы уже хотели без тебя идти! – отозвалась Молинка, пока Далянка осматривала прическу и очелье Лютавы. – Еще чуть-чуть – и как раз на Купалу бы успела!

– Ага, вам хорошо! У тебя два брата, у Далянки три, а у меня вон, и не сочтешь! – Лютава махнула рукой на свою стаю, зазвенев бронзовыми бубенчиками на браслете. – Требила, не трожь волосы! – прикрикнула она на парня, который от волнения все норовил взъерошить свои старательно уложенные кудри. – И так два гребня об тебя обломала! И каждый: Лютава, пришей! Лютава, зашей! Лютава, помоги! Вроде здоровые лбы, в драке не теряются, а как на игрища, так словно дети малые!

– Кто бы говорил! – огрызнулся Требила, но, однако, спрятал руки за спину. – Матушка нашлась!

– Да ладно тебе, не бранись! – сказал позади низкий голос, и девушки невольно вздрогнули – как всегда, они не заметили, как появился Лютомер. – Целый год дожидались, пока опять Ярилины дни придут, вот парни и раздухарились. Вон, Милята как покраснел с утра, так еще и не отойдет!

– Видно, сон хороший видел! – дополнил Хортомил.

Парни захохотали, стали наперебой описывать, что именно Милята видел во сне, заглушая его возмущенные оправдания, что он-де и не думал краснеть, а кто в этом сомневается, сейчас сам у него покраснеет.

– Ну, вырядились, ну, птицы ирийские! – прозвучал поблизости женский голос. – Жениться, что ли, полетели, соколы? Тебе, Прочко, рановато, не упекся еще твой каравай!

Обернувшись на голос, бойники стали кланяться:

– Здравствуй, мать Темяна!

Старшая волхва направлялась за своей долей жертв, которые сегодня будут приносить Велесу. Бойники тронулись в путь по широкой тропе, рядом с Темяной остался только Хортогость – рослый, широкий, немного сгорбленный мужик лет пятидесяти, с широкой черно-пегой бородой. Стоя под деревьями, он провожал парней взглядом, полным застарелой тоски.

В молодых годах с ним случилось большое несчастье: вернувшись из бойников и женившись, он в первую же зиму подрался со старшим братом и нечаянно его убил, после чего ему уже никак невозможно было дальше жить в роду и пришлось вернуться в лес, уже навсегда. Во всех стаях были такие «вечные волки», по той или иной причине навсегда разорвавшие связи с семьей. Иные из них жили при своей родовой стае, обучая молодых волчат, а иные сбивались в свои стаи, с такими же изгоями. Этих называли «отреченными волками», и ничего не было страшнее этих стай. Вечно кочуя по бескрайним лесам, никому не свои, они нападали на небольшие незащищенные поселения, грабили, уносили припасы, уводили скот, хватали женщин. При случае на них устраивались настоящие облавы, как на бешеных волков. Их считали всех поголовно оборотнями – ведь человек, вырванный из человеческого мира, уже вовсе и не человек.

– Ты смотри, Хортога, что делается! – Бабка Темяна взмахнула клюкой, где на верхушке была вырезана голова лебедя – священной птицы Марены. – И это «волки» называется! Совсем молодежь распустилась – на праздники к людям ходят! Куда только белый свет катится! Нарядились да пошли!

Во времена их юности разрыв между «волками» и обычными людьми был гораздо больше, и лишь при последних поколениях граница постепенно стала сглаживаться.

– Да ладно, что сделается-то? – примирительно отозвался Хортогость. – Они же оружия на людях не носят, а если задерется кто, то свои же уймут. А Докуку Лют брать не велел, пусть сидит, котел чистит, раз такой дурной.

– Чего да чего? – насмешливо ворчала бабка. – Скоро докатимся – гостей будем на Остров водить! И так вон дорогу протоптали, хоть на санях езжай! Никакого уважения! Ну какие ж они волки? Звание одно! Скоро ночевать домой ходить начнут, а там от бойничества и памяти не останется, басни одни!

– Ну ладно, они ж ребята молодые! Повеселиться и волкам хочется! Того… поплясать… – бормотал Хортога, давно забывший всякие пляски.

– Вот подрастут, к родителям вернутся, тогда бы и веселились! А то – волки, а к людям на праздник ходят! Какие же это волки!

Продолжая ворчать, старуха направилась вслед за ушедшими бойниками. Хортогость вздохнул и побрел назад к землянкам.

Путь лесных побратимов лежал к Перунову дубу, расположенному на пригорке над рекой неподалеку от Ратиславля. Там же стоял белый конь, бросаясь в глаза издалека, будто сошедшее на землю облако.

– Ой, смотри, все собрались уже, быстрее! – Молинка, заметив толпу в беленых нарядных рубахах, побежала вперед, потом обернулась, в нетерпении подпрыгивая и звеня подвесками в ожерелье. – Далянка! Из-за тебя не начинают. Давай бегом! Весну проспим, Ярилу упустим, ты понимаешь, что с нами за это сделают?

– Да не упустим, ладно тебе! – ответила Далянка, однако прибавила шагу. – Ярило-то сам с нами.

Молинка оказалась права: их ждали с нетерпением, и когда ватага бойников показалась из леса, толпа забурлила, раздались приветственные крики, угряне замахали руками, закричали, призывая их поторопиться. Старшая Макошина жрица Молигнева, сестра Вершины, держала на вышитом полотенце свежий каравай из последнего прошлогоднего зерна и пучок сухих ячменных колосьев. В честь праздника она нарядилась в лучшую сорочку и навершник с вышивкой, в праздничную поневу, затканную знаками земли и засеянного поля, а на голове ее красовался старинный убор с рогами вроде коровьих, на которых висели кисточки из красных нитей. Имеющая шестерых здоровых детей и четверых внуков, полная, пышущая здоровьем и жизненной силой, старшая жрица воплощала саму Макошь угренской земли. Причем ее младшие дочери еще не вышли замуж, а стало быть, и саму Молигневу в старухи было зачислять рановато – многие мужики с удовольствием поглядывали на ее мощную грудь и широкие бедра.